Вскоре Апексимов еще раз показал себя. Незадолго до этого, в конце 1924 или начале 1925 года, когда окончательно стало ясно, что он не оставит Левенку и не вернется в свой прежний приход Орловку, когда бывший левенский священник Седнев получил новый приход, епископ Павел, по просьбе прихожан, посвятил в Орловку нового священника. Это был местный уроженец, еще молодой, Александр Р-в.
Р-в был вдовцом, епископ Павел сначала не хотел рукополагать его, но он прожил в Большой Глушице несколько дней, молился по ночам и всем своим поведением достиг того, что епископ поверил ему. Приезжавшие с Р-вым попечители, как оказалось потом, его родственники, тоже ручались за его безукоризненное поведение. Епископ поверил и рукоположил Р-ва во священника. А через несколько месяцев, может быть, даже через несколько недель, Апексимов обвенчал его со второй женой.
Узнав об этом, епископ Павел запретил Р-ва в священнослужении, но он не подчинился и, поддерживаемый родственниками и подстрекаемый Апексимовым, еще некоторое время продолжал служить в Орловке. А однажды явился к отцу Сергию за личным делом, находившимся в делах благочиния. Отец Сергий отказался выдать его.
Не только старшие дети отца Сергия, но даже и маленькая Наташа запомнили эту сцену. Р-в устроил целый скандал, грозил, кричал: «Отдайте мои документы!»
– Документы не ваши, а церковные, – отвечал отец Сергий. – Это личное дело запрещенного священника Р-ва, которое должно храниться в благочинническом архиве. – Если бы даже я и выдал их, – помолчав, добавил он, – то только с пометкой, что указанный в документах Р-в запрещен в священнослужении, как второженец.
– Ни вы, ни епископ Павел ни уха ни рыла не понимаете, – кричал Р-в, крупными шагами расхаживая по комнате, и добавил, что его первый брак был незаконный, так как первая жена была ему родственницей.
– Если считать брак незаконным, значит, она была наложница, – отвечал благочинный, а это запрещается тем же семнадцатым правилом святых апостолов и третьим правилом Шестого Вселенского собора: «Кто по святом крещении двумя браками обязан был или на ложни цу имел, не может быть ни епископ, ни священник, ни диакон».
Р-в шумел, кричал, грозил, но вынужден был уехать ни с чем.
Епископ Павел очень тяжело переживал этот случай, считая его своим тяжелым грехом. Отношение его к виновнику ярко характеризует душевные качества епископа, когда, несколько лет спустя, Р-в попал в тюрьму, епископ Павел, живший тогда опять в Пугачеве, посылал ему отдельные передачи, объясняя своим близким: «Мой грех!», и горячо молился о его вразумлении.
Но это было, повторяю, спустя несколько лет, году в 1929–1930-м, а в конце 1925 года епископ Павел был вынужден переехать из Глушицы в город Покровск (Энгельс).
Глава 39
«Ибидем»
Зимой 1924 года приехал отец Иоанн Тарасов и, не успев раздеться, сообщил:
– На днях в Черном Затоне состоится диспут. Со стороны верующих выступает федоровский псаломщик Каракозов. – Почему же псаломщик? – удивился отец Сергий, – неужели не нашлось священника?
– А Николай Александрович Каракозов не уступит ни одному священнику. Он семинарист, еще молодой, окончил Саратовскую семинарию чуть ли не в год ее закрытия. Имеет хорошую апологетическую библиотеку – кажется, при закрытии семинарии сумел получить оттуда ценные книги. Хороший оратор. Давно бы был священником, если бы не одно препятствие, на вдове женат.
– А если мы вчетвером заявимся? Видите, как мои разволновались.
– Вчетвером не советую, мальчиков не пропустят. А с Соней можно.
Под вечер назначенного дня отец Сергий с Соней и с Сер геем Евсеевичем под видом кучера заехали за отцом Иоанном и отправились дальше, через Волгу, в Черный Затон.
Здание клуба было битком набито. На помощь докладчику-безбожнику явились активисты из соседнего села Груневки. Съехались священники ближайших сел. Некоторые из них, так же как и отец Иоанн и отец Сергий, ехали с намерением выступать. Собравшись в ожидании диспута, у местного батюшки, они предложили договориться между собой, составить план выступлений, но Каракозов запротестовал.
– Я ставлю условием, чтобы никто не вмешивался, – сказал он. – Я буду говорить один. Мы друг друга не знаем, проработать план диспута и распределить материал не успеем, тем более что неизвестно, о чем будут говорить безбожники. В таких условиях случайные ораторы могут отклониться в сторону от намеченного мною плана и этим принести не пользу, а вред. Лучше уж я один использую все положенное нам время.
Диспут был первым, так сказать опытным. И та и другая сторона на нем только пробовали свои силы, брели ощупью. Эта неопытность сказалась и в самой теме диспута, слишком общей, не то «О религии», не то «О вере в Бога». Такая тема скорее годилась бы при случайных стычках где-нибудь на вокзале или на пароходе. На диспуте говорили обо всем, что имело отношение к религии, и не было возможности заострить внимание на каком-то определенном вопросе. Несколько лет спустя такой диспут называли бы слабым, он и сейчас не удовлетворил ни слушателей, ни самого Каракозова, хотя и безбожники, по-видимому, приняли его как свой провал. Зато для верующих он послужил толчком для дальнейшей работы над собой. Много значило уже то, что стало понятно, в каком направлении нужно работать, и то, что эта работа не являлась теперь уже только теоретической подготовкой к чему-то далекому, а оказалась живой, необходимой именно сейчас, такой, которой нужно отдавать все свободное время. И на ближайший период апологетические сочинения вытеснили на столах у обоих священников все остальные книги. Отец Иоанн, и раньше знакомый с Каракозовым, теперь начал бывать у него чаще и привозил от него ценнейший материл. Два тома «Христианского вероучения в апологетическом изложении» протоиерея Светлова, его же «Религия и наука» – книжечка небольшая, но для данного момента чуть ли не еще более ценная, «Христианская апологетика» Рождественского и другие книги не только прочитывались отцом Сергием и старшими детьми, но и тщательно прорабатывались. Отцу Сергию уже некогда было самому делать выписки. Он только отчеркивал заинтересовавшие его места и осторожно помечал карандашом, к какой теме следует их отнести. А едва он выпускал книгу из рук, как ей завладевали «переписчики» – трое старших детей. Заготовленные отцом Сергием толстые тетради для выпи сок по разным вопросам были разделены между переписчиками. Каждый из них искал в отчеркнутом материале свои темы и тщательно переписывал. Чаще всего чести быть переписанными удостаивались не собственные слова автора книги, а цитаты, заимствованные им из других сочинений. Тогда переписывались и примечания, в которых указывались наименование и автор цитируемого труда, чаще всего иностранного. В этих случаях примечание тщательно копировалось буква за буквой, чтобы не ошибиться в правописании, независимо от того, понятно или непонятно было самое слово.
– Как много написал ученый Ибидем, – сказала как-то вечером Соня, списывая в тетрадь очередную выдержку. – Только почему-то у него нигде не указано заглавие сочинения, только страницы.
