– Какой ученый Ибидем? – встрепенулся отец Сергий. – Что ты говоришь? – А вот смотри: «Ibidem, стр. 159–160».
– И вы все так писали? – взволновался отец, обращаясь к остальным.
– Конечно! – подтвердил Костя. Миша, внимательно переписывавший мучительные для русского языка слова, только кивнул головой.
– Ох!.. Ну, хорошо, хоть вовремя заметили, пока не отдали книги. Ведь это значит «там же», то есть что выдержка приводится из того же сочинения, на которое ссылались раньше. А вы пишете не подряд, с разных страниц, из разных глав, у вас впереди может оказаться цитата совсем из другой книги. Ну-ка, берите все тетради, ищите, где написано, проверяйте по книге, кого автор цитировал перед этим.
На проверку ушел целый вечер. Аккуратно, чтобы не испортить внешнего вида тетрадей, вычеркивали так полюбившееся всем коротенькое словечко и заменяли его громоздкими, тяжеловесными, чаще всего немецкими заглавиями. Зато на практике стала понятна польза этих, так надоевших переписчикам примечаний. Как бы они стали искать нужные выдержки, если бы после иностранного заглавия не стояли названия и страница той русской книги, из которой они были взяты?
– Что с вами, отец Иоанн?
Отец Иоанн стоял в дверях, держа в руке только что снятую шляпу. Его рассыпавшиеся по плечам обычно белоснежные волосы на этот раз были нежно-розового цвета, словно на них падал отблеск зари.
Гость показал новую коричневую расческу:
– Она, злодейка, виновата. Сходил я в баню, причесался… Она сухие волосы не красит, а с мокрыми да горячими видите что сделала… Да ну ее… давайте разберемся…
Село Екатериновка, где служил отец Иоанн, было маленькое, жители там все перероднились между собой, и нигде в соседних селах не возникало столько вопросов о степенях родства и о возможности браков в этих степенях. Приезжая в Острую Луку, отец Иоанн чуть не каждый раз привозил новый запутанный случай.
Из глубины лет появлялись дедушка Мирон Степанович или Николай Прохорович, его первая и вторая жена, их сводные дети, родные и двоюродные племянники и, наконец, молодая пара, о которой сейчас идет речь. Если случай был очень запутанный, доставали бумагу и карандаш, чертили схему; мужчины изображались квадратом, женщины – кружками, а от родителей к детям и от детей к внукам тянулись прямые линии. Потом оставалось только посчитать эти линии, чтобы сказать: вот тут родство дальнее, можно венчать, в другом случае требуется разрешение архиерея, а в третьем – и архиерей не разрешит. В Острой Луке таких случаев тоже было немало. Как и в Екатериновке, предусмотрительные родители прежде, чем начинать сватовство, советовались со священником. И не было случая, чтобы архиерей разрешил брак, который отец Сергий считал недопустимым.
Покончив с определением родства, переходили на другие темы. О чем только не говорилось: о происхождении зла; о темах последних проповедей (отец Иоанн был единственным, опередившим отца Сергея по их количеству, – за шесть дней первой недели Великого поста отец Сергий произнес восемнадцать проповедей, а отец Иоанн – двадцать одну, причем их не уставали слушать); о последних выступлениях Александра Введенского или Илариона Верейского
[84]; об Оригене, Канте и Платоне; о том, в чем прав и в чем не прав Владимир Соловьев в своем «Оправдании добра» и т. д.
– Калякай, бать’шка Иван, – вдруг шутливо, подражая татарскому акценту, перебивает отец Сергий длинное рассуждение друга и, переходя на обычный тон, продолжает: – А что же все-таки им от нас нужно? – Это значит, что он опять вспомнил о недавнем, не совсем ясном по последствиям, происшествии, о котором у них уже был разговор, о переданных через третье лицо и недостаточно понятных словах их принципиальных противников. Отец Иоанн, улыбаясь глазами, оглядывается на Юлию Гурьевну или Соню, как бы ища их сочувствия, с шутливым сокрушением покачивает седой головой и, как купальщик в омут с высокого берега, окунается в новую тему. Соня, мальчики, и даже Наташа сидят вокруг, готовые слушать хоть всю ночь.
– Я часто думаю, – заметил однажды отец Иоанн, и в его добрых серых глазах промелькнуло какое-то сложное чувство, – не то печаль, не то забота, – как они жить будут, что на их долю достанется? Он обращался как будто к Юлии Гурьевне, но ответил отец Сергий.
– Им будет легче, – в тон другу сказал он, – они прошли другую школу жизни, не избалованы, как в свое время были избалованы мы. Мы только с большим трудом, ломая свои прежние привычки, дошли до того, с чего они начинают жить. А им все это кажется нормальным, значит, они могут дальше пойти. Вот вы в Саратов за архиереем ездили, а они, может быть, в Японию или в Абиссинию поедут…
Глава 40
Дети и отец
Весной 1925 года, по возвращении из Пугачева, отец Сергий наконец-то приобрел собственный дом, вернее, крестьянскую избу. Об этом он думал много лет, его беспокоило, что он может оставить семью на произвол судьбы, даже без крова. И вот, отдав в счет уплаты за дом молодую корову, с трудом заняв недостающие семьдесят рублей, он сколотил наконец необходимые шестьсот рублей и семья переехала в «собственный дом». Он состоял из единственной комнаты площадью около двадцати квадратных метров, значительную часть которой занимали русская печь и «чулан» для стряпни. Поставив поперек комнаты фисгармонию и повесив занавески, отделили для привыкшей к лучшим условиям Юлии Гурьевны уголок с окном, крошечным столиком и постелью на сундуке, а остальные члены семейства по-прежнему должны были спать на полу или полатях. Правда, при покупке имелось в виду, что пристроенные к дому большие, чуть ли не больше самой комнаты, сени из толстых пластин, со временем можно будет отеплить и превратить в жилое помещение. Но главное – теперь и у них есть свой угол. Отец Сергий чувствовал, что с его плеч свалилась гора.
Однако жизнь, налаживаясь в одном отношении, в другом становилась все тревожнее, все беспокойнее: дети что ни дальше, то больше ссорились. Мальчики делались все более непослушными, резкими, подчас прямо грубили. «Это переходный возраст, это пройдет, – не раз повторяла Юлия Гурьевна. – У всех так бывает. Хоть бы мой Миша. Такой он всегда был ласковый, услужливый, а в этом возрасте на себя стал не похож. Я тогда очень волновалась, пока мне не объяснили, в чем дело. А потом все прошло, стал таким же, как и раньше».
– В нашем роду этот период переживается очень болезненно, – добавлял отец Сергий. – Особенно тяжело проходила ломка характера у брата Евгения. Несколько лет это тянулось. Наш Миша мне сейчас отчасти его напоминает. Главное то, что в это время обыкновенно происходит и переоценка всех прежних взглядов и убеждений. Многим это очень трудно достается. На мальчиков, у которых ломается характер, нужно смотреть как на больных.
