– Це дило треба разжувати! – сказал отец Сергий, скрывая под шуткой свое волнение. Но Соня уже завладела письмом и, посмотрев на даты, сказала, тоже взволнованно:
– Нечего тут и разжевывать и писать нечего. Собрание будет завтра.
– Значит – судьба! – торжественно произнес отец Сергий и написал на обороте письма: «Получено 17 августа, накануне дня собрания, когда уже поздно было писать. Вижу в этом Промысел Божий на то, чтобы дело решилось безо всякого моего участия».
Несмотря на то, что один из трех кандидатов присутствовал на собрании, а другой прислал заявление и только от отца Сергия не было ничего, избранным оказался он. Вернувшись в Пугачев, Козлов так расхвалил несговорчивого кандидата, что сразу привлек на его сторону большую часть прихожан. После стало известно, что, не дождавшись его письма, решили отложить собрание и, напрасно прождав еще неделю, все-таки выбрали его. Епископ Павел утвердил постановление собрания и прислал указ о переводе.
Отец Сергий не имел привычки скрывать от прихо да ни личных, ни церковных дел, особенно последних. О всякой заслуживающей внимания новости он рассказывал, а то и объявлял с амвона. Так было и с переводом. Правда, о первой открытке, которой сам не придал значения, он говорил мало, зато о посещении Козлова, естест венно волновавшего его, говорил многим. И еще задолго до полу чения указа о переводе, в селе начались разговоры об этом. «Правда, что батюшку переводят?» – спрашивал то один, то другой, останавливая самого отца Сергия или кого-нибудь из его семьи. Спрошенный подробно описывал положение дела. Затем начинались предположения: так, почему, будет ли в Пугачеве лучше или хуже!
– Говорят, наш батюшка теперь архиереем стал. Ему уже нельзя в селе жить.
– Не архиереем, а протоиереем, и не сейчас, а в прошлом году, – поправляли более сведущие.
– Ну, все равно, значит, поэтому.
Друг отца Сергия Сергей Евсеевич, узнав о полученном указе, неожиданно заговорил тоже о том, что ставшему протоиереем отцу Сергию «низко» оставаться в не большом селе, что город больше подходит та кому вид ному человеку, что и дети подросли, учить надо, а в Острой Луке как-нибудь обойдутся, пожили вместе и ладно, не солнышко, всех не обогреешь. Для Острой хватит и Субботкина, недаром тот уже ходит по гумнам и поит народ, подготовляет себе сторонников… Его голос дрожал от волнения, и, против обыкновения, в нем чувствовалась язвительность.
Отец Сергий молчал, давая ему высказаться. Он понимал, что предстоящая перемена должна была затронуть и взволновать Сергея Евсеевича больше, чем кого-нибудь. Он страдал вдвойне: как человек, теряющий друга и духовного руководителя, перед которым с юных лет привык раскрывать все изгибы своей души, веря, что всегда получит беспристрастный и бескорыстный совет, – как председатель церковного совета, которому в первую очередь придется вступать в столкновения с новым священником, если тот будет действовать неправильно.
Отец Сергий понимал скорбь друга, а поняв, терпел и то, что его волнение перешло в раздражение, давал ему высказаться, чтобы он, успокоившись, сам понял свою неправоту.
И, прождавши сколько ему казалось нужным, отец Сергий наконец перешел в наступление: «Ну, хорошо, по-твоему, мне самому захотелось перейти в город. Пугачевцам тоже хотелось иметь меня у себя, иначе зачем бы они хлопотали. А вы-то что же молчали? Хотели, чтобы архиерей оставил меня здесь, а сами не то что человека послать, даже и письмом не собрались попросить об этом. А почему он знает, может быть, вы рады от меня избавиться?»
Сергей Евсеевич широко открыл глаза:
– А ведь и правда! Как это мы не догадались? Как же вы не подсказали?
– Разве я могу подсказывать в таком деле? Нужно было самим думать. – А если мы сейчас напишем?
– Нет, это не в мячик играть, такое дело епископ решает только один раз.
– Он прав в том отношении, – сказал отец Сергий, когда Сергей Евсеевич ушел, – что епископ, решая вопрос о моем переводе, не принимал во внимание интересов Острой Луки. Но и здесь никто не додумался просить о моем оставлении. Это я считаю лишним доказательством того, что мой перевод произошел по воле Божией. А о Субботкине нужно подумать. Это серьезная опасность.
Наступило воскресенье, когда отец Сергий должен был служить последнюю литургию. В этот день в маленькую церковку, построенную на месте сгоревшей, набилось столько народу, сколько набивалось только в большие праздники. А как щемило сердце у всех, начиная с самого батюшки и кончая дряхлой полуслепой старушкой, с трудом протиснувшейся в уголок около двери.
Вот уже служба подходит к концу. Вот уже в обычное время отец Сергий, приложившись, как и всегда, к правому углу престола, выходит говорить проповедь. Но на этот раз сторож Ларивон не ставит перед ним аналоя и он виден во весь рост: худощавый, стройный, в аккуратно сидящем поношенном облачении, с аскетическим лицом и покрасневшими от бессонницы, а может, и от тайных слез глазами. Он изо всех сил сдерживает себя, но эти люди, изучившие каждый его жест, знавшие, когда и почему пролегла на его лице та или другая морщинка, – видели, как он волнуется, и его волнение передалось им, и они ждали его слова, как ждут завещания умирающего отца.
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – как и всегда, начал отец Сергий. Лес рук с чуть слышным шорохом взметнулся следом за его рукой, творя крестное знамение, и опять все затихло.
– Сегодня я служу здесь последнюю службу, – продолжал отец Сергий и остановился, потому что ему неожиданно не хватило дыхания. В толпе послышались рыдания, и, как ни странно, это вернуло ему самообладание. Он всегда восставал против рыданий, а тем более причитаний в церкви, хотя бы во время похорон. Он считал, что не всегда можно удержать слезы, но взять себя в руки и не нарушать тишины, благоговейного порядка, не расстраивать других, всегда можно и должно. Тем более что некоторым плачущим и не особенно трудно сдерживаться: они начинают плач ради приличия, ради своеобразного хорошего тона. И поэтому отец Сергий сказал коротко и властно, как говорил обыкновенно на похоронах: – Прекратите! Рыдания прекратились.
– Сегодня я служу последнюю службу здесь, где прослужил уже двадцать лет… – снова начал отец Сергий. Он сказал, что за эти двадцать лет они столько пережили вместе: войну, голод, эпидемии и много другого. На их глазах он схоронил жену и детей, и в жизни каждого из них было много событий и печальных, и радостных, которые известны ему и в которых он, как священник, даже принимал участие. Многие – состарились, все они ему как родные, больно оставлять их, как своих детей, хотелось бы и самому умереть здесь.
– По вашим лицам я вижу, – продолжал он, – что и вам жалко расставаться со мной, что и вы любите меня. И вот я говорю вам словами, которые сказал Господь наш Иисус Христос Своим ученикам в прощальной беседе: Если любите Меня, заповеди Мои соблюдайте! (Ин. 14: 15). – Заповеди эти известны, они не мои, – говорил отец Сергий, – а Спасителя, о них я постоянно повторял вам и в проповедях, и лично, в частной беседе. Но сейчас я особенно имею в виду одно: вы остаетесь без священника, епископ разрешил вам самим подыскать такого, который согласился бы пойти сюда, но это-то и опасно. Нужно действовать так, как предписывают церковные правила, подчиняться которым я всегда учил вас, да, впрочем, вы и сами понимаете их значение.
