– У меня будет неспокойно на душе, если мы этого не сделаем. Я буду волноваться о наших детях и детях наших детей. Лучше сразу с этим покончить.
– Ты, разумеется, права. А вот взорвав их, мы начнем учить наших детей подставлять другую щеку и всему остальному. Тогда это будет уместно. Так в путь?
– Пожалуй. – Гвенн оглядела крошечный клочок их когда-то необъятного мира. – Лететь, возможно, придется долго, не будем терять времени. Барана возьмем?
– Нет. Я отключу воздух, и он прекрасно сохранится. Он так хорошо смотрится на травке. Создает ощущение близости домашнего очага. Нам будет куда вернуться.
Вид с вершины башни
Перевод Е. Михайлик
Сановитый, жирный Шон Миллиган возник из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зеркальце и бритва. Желтый халат его, враспояску, слегка вздымался за ним на мягком утреннем ветерке. Он поднял чашку перед собой, и в этот миг из лестничного пролета донесся визгливый женский голос
[23].
– Ты доиграешься! – сиреной ревела Молли; казалось, чуть прибавь она громкости, и этим всепроникающим криком можно будет расколоть бутылку «Гиннеса» в двадцати шагах. – Приспичило ему жить в башне Мартелло
[24], чтобы деньги сэкономить, поди ж ты, – а тут даже сортира нет и сыро, как в Керри на торфяном болоте, и теперь еще полез бриться на парапет, вот как приложит молнией, будешь знать…
Шон отключил смысл у ее слов, но волны звука все равно догоняли и обрушивались на него, подобно гребнистым валам сопливо-зеленого моря
[25]. При бритье он нервничал и торопился, царапая кожу, – пена в чашке окрасилась не только в серое из-за сбритой щетины, но и в розовое из-за крови.
С ворчанием он выплеснул содержимое сосуда в бойницу и поспешил в свою комнату. Голос Молли и там доставал, а он упорно не слушал, натягивая брюки, завязывая галстук, промакивая туалетной бумагой кровавые пятнышки на щеках и устремляясь по лестнице к вожделенному источнику. Мимо Сорокафутовой купальни, мимо замка Баллок, на властный зов «Арок», – беспрекословно подчиняясь ему и невзирая на одышку.
Дверь в пресвятая святых только и ждала – приноровилась за много лет – прикосновения к ручке, чтобы отвориться нараспашку, впустить страждущего, и вот он вбегает в бар, утверждает могучий локоть на такой же могучей стойке и выкрикивает могучим басом в насыщенную могучим пивным духом атмосферу:
– Пинту черного!!!
– При бритье порезался? – спросил Ноэль наимрачнейшим тоном (а другого его бочкообразная грудь не выдавала отродясь) и щедро наполнил стакан: снизу коричневое, сверху ярко-желтое.
– Хорошо хоть глотку себе не распорол от уха до уха. Моя нынче с утра в ударе, а голосочек у нее год от года только крепчает.
– Что верно, то верно. Еще немного, и ее будет в Уэксфорде слышно.
– Скажи лучше в Баллине, не ошибешься.
Теперь последний штрих: принять и поставить, высоко поднять и полюбоваться на свет, попробовать на вкус, усладить небо и гортань, ощутить в себе возрождение жизни. Pax vobiscum, pax humanum
[26].
Для Портакала Земля была кладезем языков, и языки эти звучали сладчайшей музыкой. В своем мире, на сумрачной планете в системе льдисто-голубой звезды, что на дальней стороне галактической линзы, он был самым лучшим учеником – и единственным, кто постиг тонкое искусство ментальной проекции. Когда Лакатропом овладел инопланетный разум, один лишь Портакал вступил с ним в контакт – и понял, что произошло. С помощью ментальной проекции можно путешествовать по космосу, занимая тело любого разумного существа, какую бы форму оно ни имело и в сколь бы далеком мире ни обитало. Прежде чем тот, кто захватил Лакатропа, отбыл, наскучив сонной студеной планетой, где почти никого не заинтересовало его присутствие, Портакал освоил технику проекции.
Овладеть источником тахионной энергии способен лишь тот, у кого достаточно желания и силы воли. А Портакалу силы воли было не занимать, и он страстно желал общения, причем не на пониженных тонах со своими соплеменниками, толстыми слизнями, пресмыкавшимися в самом нижнем слое холодной атмосферы, где жидкость и газ непрестанно превращались друг в друга. Давление тысячемильного жидкостно-газового столба не очень-то располагает к оживленным беседам. А потому речь у них была обрывочной, примитивной, стилистически неокрашенной, грубой. Портакал был единственным лингвистом на планете, никем не понятым самоучкой, – да и кому нужны филологи в мире, чей словарь составляет всего-то сто двенадцать слов?
Земля! Теплая и зеленая, не планета, а сущий рай! Портакал добирался сюда уже дважды, проникал во внутренний мир аборигенов, чтобы наслаждаться богатством их языков, чтобы совершать открытия и пополнять копилку знаний. Его ничуть не обескураживала необходимость передвигаться на двух ногах вместо двадцати, отсутствие щупалец и вспомогательных глаз на кончиках пальцев; он даже не горевал по импульсным органам, делающим совокупление столь увлекательным занятием. Нет таких жертв, на которые не пойдет лингвист, чтобы продвинуться как можно дальше в своих исследованиях.
Его лишь слегка огорчало, что первая экспедиция закончилась, едва успев начаться. Разговорный зулу удалось освоить лишь на самом поверхностном уровне, поскольку злополучное тело, в которое Портакал вселился, почти сразу же сожгли по обвинению в колдовстве. Вторая попытка внедрения, в Японии, оказалась более удачной, – теперь он соблюдал осторожность, старался ничем не выдавать своего присутствия. Его не слишком гостеприимная хозяйка, молодая гейша, прожила достаточно долго, чтобы гость успел освоить язык, – пока он, углубившись в раздумья о взаимоотношениях симай и кёдай, сестер и братьев, не завел ее под скоростной поезд.
Теперь мнемонические формулы японского языка вырезаны брюшным когтем на прочном, как оружейная сталь, льду, и можно отправляться в новую экспедицию. Портакал дотянулся до тахионного источника, предвкушая удовольствие, пощелкал десятью из одиннадцати наборов зубов, потянулся мыслью, заново представил себе сине-зеленый шар Земли…
У Шона Миллигана кружилась голова – это после каких-то несчастных шести кружек! – и на мгновение он закрыл глаза. Когда открыл снова, из них смотрел Портакал.
– Шон, друг ты мой старинный, – попенял Пэтси Келли, – уж кому-кому, но только не тебе клевать носом посреди бела дня.
Шон рассеянно поморгал, глядя на него через частокол пивных кружек, причмокнул и сказал:
