В любом случае то, что яванцы озабочены
84 выражением уважения и отказом в жестах уважения и что марокканцы построили онтологическую стену
85 между мужской и женской половинами своего населения, – не просто факт. Случайный путешественник, не знающий языков и владеющий лишь знаниями, почерпнутыми из путеводителя, будет замечать, как опускаются головы и затихают голоса, он заметит паранджи с прорезями для глаз и что не принято показывать жен. Неэгалитарные аспекты жизни в Юго-Восточной Азии, как и сексистские аспекты жизни в Средиземноморье, отмечали практически все авторы, которые пытались их описывать, подчас исключая все остальное. Тенденция использовать такие легко заметные особенности для укрепления стереотипов, а также определенная разновидность легкого морализаторства среди прочего, и поставили под сомнение понятие культуры или, что, опять же, точнее, его антропологическое применение для описания народов – мегаломанских квакиутлей, стойких нуэров, дисциплинированных японцев, послушных воле семьи южных итальянцев.
Что озадачивает и заставляет задуматься о настойчивости, с которой яванцы добиваются безошибочного употребления маркеров статуса, а марокканцы – маркеров гендера (обучение языку случайно подвернувшегося иностранца основывается, за редкими исключениями, на общих допущениях о людях: некоторые аспекты культуры, по-видимому, действительно повсеместны), это не столько их очевидная противоположность, сколько опять-таки их антропологическое сопоставление. В конце концов, контраст чувствовал именно я, а не мои наставники, которые с радостью меня поправляли, подталкивая к единственной истине. Когда эти случаи рассматриваются вместе, интерпретируются в терминах друг друга – и работают как комментарий друг к другу, причем независимые различия связываются риторически, – буквально приходится задуматься о присутствии чего-то такого, для чего нет термина. Если яванцы, как очень скоро выясняется, не безразличны к половым различиям (разговорные термины для обозначения маленьких детей – «пенис» и «вагина»), а марокканцы, как становится еще более очевидно, не игнорируют социальное положение и репутацию (подобострастие просителей – высокое искусство), почти сама собой возникает мысль, что в одном месте половые различия выражаются и понимаются как местные разновидности статуса, а в другом неравенство в престиже растворено в исполненных враждебности представлениях о полах.
Как только начинаешь смотреть на (или слышать) вещи подобным образом, повсюду обнаруживаешь – словно физик, открывший новую частицу, или филолог, установивший новую этимологию, – «доказательства» (и «контрдоказательства»). В «культуре» начинают звучать полифонические, даже дисгармоничные темы, которые отсылают к контртемам, а те отсылают обратно к темам, поучительно отклоняющимся от оригинальных версий.
То, что яванские мужья – по крайней мере традиционно, а в некоторых местах и до сих пор – общаются со своими женами в регистре разговора с человеком более низкого статуса, а жены со своими мужьями – в регистре разговора с человеком более высокого статуса; что инцест рассматривается скорее как статусная ошибка, неуместное смешение уровней, чем как эмоциональное преступление, путаница в близких отношениях; что родословные ведутся от андрогинных богов, от которых происходят люди, сначала через удвоение идентичных близнецов, потом через браки неидентичных близнецов, потом через браки родных братьев и сестер, потом через браки двоюродных и троюродных братьев и сестер, – все эти факты, как и множество других вещей, от состава сельских советов до фигур в театре теней, создают мир, в котором половая идентичность является модуляцией социальной иерархии.
То, что марокканские мусульмане – по крайней мере, традиционно, а в некоторых местах и до сих пор – относятся к марокканским евреям как к женщинам (до протектората им запрещалось носить оружие) и зачастую точно так же относятся к иностранцам – тунисцам, египтянам, приезжим антропологам, которых отправляют сидеть с дамами («Египтяне не могут победить, – сказал один из моих информантов в канун Шестидневной войны, – если они проиграют евреям, все скажут, что их побороли женщины, если они выиграют, все скажут, что они всего лишь одолели кучку баб»); что монархия пропитана маскулинной символикой; что дискурс как коммерции, так и политики постоянно балансирует на грани соблазнения и сопротивления, флирта и завоевания – все эти факты, как и ряд других вещей, от понимания святости до метафорики оскорбления, создают мир, в котором ранг и положение пронизаны полом.
Однако даже эта перевернутая с ног на голову, доминантная и субдоминантная репрезентация неадекватна. Когда смотришь на Яву через оптику Марокко и наоборот, сталкиваешься не с набором абстрагируемых, легко формулируемых тем (пол, статус, смелость, скромность…), по-разному сплетающихся в локальные клубки так, что одни и те же ноты образуют разные мелодии. Сталкиваешься со сложными и противоречивыми полями значимых действий, по большей части – неявных, внутри которых утверждение и отрицание, прославление и жалоба, власть и сопротивление находятся в постоянной динамике. При умелом сопоставлении эти поля могут пролить определенный свет друг на друга, но они не являются ни вариантами друг друга, ни проявлениями какого-то превосходящего их суперполя.
И это касается всего: марокканской строптивости, яванской покорности, яванской формальности, марокканской прагматичности, марокканской бесцеремонности, яванской словоохотливости, яванской терпеливости, марокканской торопливости (если перечислить еще несколько заманчивых клише, первыми приходящих на ум), с которыми сталкиваешься, когда пытаешься понять, о чем говорят люди, с которыми оказался вместе. Сравнивать несравнимое – полезное и, при удачном расположении звезд, поучительное занятие, пусть и нелогичное.
Если на этом остановиться и сделать из данного примера вывод, то он, конечно, состоит в том (хотя иногда утверждают обратное), что адекватное описание устройства культуры в таких всемирно-исторических местах, как эти, не может опираться на личные взаимодействия и непосредственные наблюдения – выслушивание, наблюдение, посещение, присутствие. Обе страны и оба города в этих странах являются составной частью форм жизни, которые географически намного шире и исторически намного глубже, чем те, которые они непосредственно отражают. Нельзя осмысленно рассуждать о марокканской (или срединно-атласской, или сефрийской) культуре или о культуре Индонезии (или Явы, или Паре), не упоминая такие неуловимые, с трудом ограничиваемые и не поддающиеся инкапсулированию мегасущности как в первом случае «Средиземноморье», «Ближний Восток», «Африка», «арабы», «Франция» и «ислам», или во втором случае, «Океания», «Азия», «индо-буддизм», «малайцы», «голландцы» и опять же, хотя с несколько иным уклоном, «ислам». Без такого фона нет фигуры, и то, что ты видишь перед собой, имеет не больше смысла, чем огонь, мерцающий вдали, или крик на улице.
