В Пор-Лиотэ он встретил жену американского лейтенанта, служившего на флоте, в которую влюбился. Французам связь не понравилась (на самом деле им не нравилась его посредническая деятельность, ослаблявшая их политические позиции, поэтому они хотели положить ей конец), и они убедили американцев отправить лейтенанта и его жену домой. Но это не сработало, как не сработало позже – его собственное сравнение – изгнание короля. Женщина бросила мужа (он был у нее пятым или около того, поэтому все было не так уж сложно) и вернулась к Хасану, и хотя у него, как и у его деда, уже были жена и дети, он, в отличие от деда, взял ее в качестве еще одной жены.
К несчастью, она оказалась запойной алкоголичкой, склонной, как сказал он, перейдя на более чувствительный к гендеру французский, к crises. Но он был ослеплен любовью к ней. Несмотря на то что она била его по лицу, угрожала убить и исчезала с другими мужчинами на несколько дней, он оставался с ней. Однако, в конце концов она переполнила чашу его терпения, когда однажды вечером демонстративно покинула их гостиницу в Фесе с одним евреем и столь же демонстративно вернулась с ним туда на следующее утро. Он сказал ей, что может стерпеть все, кроме оскорбления его чести шарифа, и выгнал ее. Вскоре за ней из Соединенных Штатов приехал, как он его назвал, «опекун» – думаю, какой-то родственник. Длительная межкультурная и межрелигиозная юридическая тяжба сопровождалась грандиозным скандалом. Но развод был наконец оформлен, и она вернулась – куда же еще? – в Бостон. Когда Марокко получило независимость, она написала ему, умоляя принять обратно. Но хотя он все еще любил и всегда будет любить ее, он отказался, сказав, что многоженство отныне в Марокко невозможно. (То есть невозможно по социальным причинам. Юридически оно, конечно, было и остается возможным.) Тогда она предложила вернуться в качестве его любовницы. Он сказал: нет, в наше время людям моего положения подобное больше непозволительно. Сейчас она более или менее скатилась на дно. Последнее, что он слышал, – что она находится то ли в сумасшедшем, то ли в публичном доме. Он не уверен, где именно и в чем, на самом деле, разница между тем и другим.
Эта культурная эхо-камера, где vieux Maroc
119 (испанский, французский, английский и en passant
120американский империализмы, борьба за независимость, национализм) и jeune Maroc
121 (социальный и сексуальный космополитизм, религиозная и политическая закрытость, мужской нарциссизм ближневосточного стиля, женский авантюризм евро-американского стиля) собираются в историю со слабым сюжетом и еще более слабой моралью, оставляет – по крайней мере у меня – чувство, что мне рассказали очень много чрезвычайно важного, но без всякой уверенности в том, о чем идет речь и почему это нужно сейчас рассказывать мне – случайно заглянувшему автомобилисту, непонятно зачем оказавшемуся здесь. Прошлое и настоящее. Восток и Запад. Я и Другой. Желание и Господство. По выражению Гофмансталя, как много мы говорим, говоря «вечер»
122.
Теперь я поменяю место – на Суматру, вернусь назад во времени – в 1958 год и усилю драму – до гражданской войны. Моя жена и я – она отчаянно больна (какое-то время мы думаем, что смертельно) инфекционным гепатитом, я, лишь чуть менее отчаянно, болею малярией, дизентерией и любопытным случаем ятрогенной близорукости, вызванной неправильно назначенными лекарствами, – находимся в Паданге, крошечном, плохо защищенном морском порту на ненадежном западном побережье острова. Мы приехали туда, полагая, что сравнение очень мусульманского региона (минангкабау, с метрополией в Паданге) и очень христианского региона (минахасцы в северной части Сулавеси, куда мы намерены отправиться дальше) с индуистским Бали (где мы только что были) углубит наше понимание сложно устроенной индонезийской религиозной жизни.
Думаю, это было осуществимо, но мы прибыли в неподходящий момент. На следующий день после нашего приезда наконец вспыхивает регионалистское восстание
123, которое назревало в течение примерно года
124, но все считали, – как обычно люди считают по поводу всего, что неизбежно, – что оно на самом деле никогда не случится («Они, как всегда, что-нибудь придумают»). Хуже того, Паданг – штаб-квартира повстанцев. Повстанческое правительство располагается в нашей гостинице, его военное командование – немного дальше по улице. За пределами гавани выстраиваются, словно океанские часовые, военные корабли центрального правительства. Сукарно находится в Токио, где, больной и ведущий бурную жизнь, он теперь проводит много времени, и пока страна ждет его возвращения, в урагане наступает пауза. Ожидается, что он заключит сделку, скрыв ее за туманными словами, и боевых действий не будет. (Кажется, повстанцы хотят лишь перестановок в кабинете, которые он раньше делал бог знает сколько раз.) Он возвращается вечером и произносит, практически только сойдя с самолета, необыкновенную речь, которая ставит крест на этой идее. Я слушаю его вместе с примерно десятком пламенных молодых минангкабау, столпившихся вокруг радиоприемника. (Они пришли ко мне с транспарантом, на котором было написано по-английски: «Вверх и вниз с Хусейном»
125 (это глава армии мятежников). Вмешиваясь в индонезийскую политику, я говорю им, что грамматически это не совсем правильно.) Сукарно уверен, красноречив, прямолинеен и прежде всего решителен: он предает их анафеме, объявляет блокаду, угрожает вторжением. Кажется, что минангкабау становится плохо, они осознают реальность. На следующее утро военные корабли начинают останавливать иностранные суда, пытающиеся войти в порт, и не позволяют выйти тем, которые уже там находятся; вокруг отеля и вдоль набережной появляются мешки с песком, охраняемые пулеметчиками и артиллерией, и пару раз звучит сигнал воздушной тревоги. Мы, кажется, попались.
