Понятие дисциплины в любом из этих смыслов, на иронии и пересечениях которых Мишель Фуко во многом построил свою риторическую башню, не слишком хорошо подходит для антропологии. Широкая, обобщающая, безумно вдохновляющая («изучение человека») и одновременно конкретная, многоликая, одержимая странными вещами (ритуалы полового созревания, дарообмен, термины родства), антропология всегда была размытой – как сама для себя, так и для посторонних. Ни метод, ни предмет не определяют ее до конца. (На роль первого часто претендует «этнография», на роль второго – «первобытное общество». Но первая столь же расплывчата, как и то, что она должна прояснять, а второе толкуется превратно.) Все ее теории, не столь многочисленные, были где-то позаимствованы – у Маркса, Фрейда, Соссюра или Дарвина. Понятие «научная традиция» также мало помогает: исследования, проводимые под рубрикой «антропология», – от сравнительной мифографии до этноботаники – исключительно разнообразны.
Антропология – во всяком случае, социальная или культурная антропология – на самом деле представляет собой скорее нечто, чем овладеваешь, год за годом пытаясь понять, что это такое и как это практиковать, чем нечто, что тебе прививают посредством «метода систематического принуждения к послушанию» или формализованного «обучения посредством инструкций и контроля». Конечно, ей учат, порой довольно строго, с помощью множества правил, которым нужно повиноваться, и авторитетов, которые нужно уважать, и существуют свои способы «наказания с целью исправления» – от рецензий на книги до решений о постоянной профессорской позиции. Но «определенный характер или модель поведения», не говоря уже о «моральном или интеллектуальном совершенствовании», формируются с большим трудом. Эта размытость оправданна: то, чем мы занимается, действительно не имеет четких границ и ясного предмета, как бы некоторые ни старались скрыть этот факт. Может быть, это скандал, а может быть, сильная сторона. Но и в том, и в другом случае любая попытка охарактеризовать наше поле в целом становится чем-то вроде ссылки на особые обстоятельства в суде.
И все же такие попытки предпринимаются постоянно – сама расплывчатость поощряет их. Из всех наук о человеке антропология, пожалуй, больше остальных склонна задаваться вопросом о том, что она собой представляет, и предлагать ответы, которые больше похожи на мировоззрения или символы веры, чем на описания «отрасли знания». Произошедшие за последние годы изменения в научной жизни смешали в кучу многое, что раньше существовало по отдельности, – историю, философию, естествознание, искусство – и тем самым лишь еще больше затруднили прямое, буквальное описание того, что ты должен делать, если заявляешь, что ты антрополог. Сегодня в указателях обзорных книг, посвященных этой области, первым пунктом часто идет: «антропология, кризис».
Однако «кризис» может быть оптическим обманом – результатом попытки определить «антропологию» так же, как определяют «английскую филологию», «лингвистику» или «энтомологию»: как изучение того или иного предмета, а не слабо упорядоченную россыпь интеллектуальных карьер. Внутри этой недисциплинированной дисциплины может быть множество профессий, и каждая пытается себя определить. В моем случае, по крайней мере, это именно так. Антрополога нужно искать в траектории моей профессиональной жизни – не размеренной, не репрезентативной, лихорадочно планируемой и очень не целенаправленной. Здесь тоже все ad hoc и ex post. Ты понимаешь (если понимаешь), чтó сделал, только после того, как ты это сделал.
Вопрос тем более сложен, что «антропология», какой бы ее ни задумывали, со временем превратилась в занятие, далекое от стабильности. То, какой она была в 1950 году, когда я, кое-как окончив бакалавриат по английскому языку и философии и ища что-то более связанное с реальным миром, впервые наткнулся на нее; в 1960 году, когда я, получив соответствующий диплом, начал вносить свой вклад в «научную литературу»; в 1970 году, когда я, будучи профессором в выдающемся, по всеобщему мнению, университете, увидел, как мой вклад начинают обсуждать и оценивать; в 1980 году, когда мои работы, цитировавшиеся на каждом углу, начали расчленять, опровергать, корректировать, искажать, прославлять, осуждать или развивать, – все это разные антропологии. Конечно, другие области тоже меняются, некоторые – более стремительно или фундаментально, но лишь немногие делают это таким сложно уловимым образом, как антропология. В ней меняется настроение, отношение, интеллектуальный климат.
Тем не менее если попытаться объяснить, чем же «является» антропология, – не в целом, с высоты птичьего полета (пусть к подобным уловкам прибегают авторы учебников, которые играют незначительную роль в формировании или консолидации антропологических идей), но с точки зрения развития одного из ее самых преданных (преданных чему?) паломников, прокладывающего свой путь через ее обещания и разочарования, – рабочими выглядят два подхода: 1) описание трансформаций интеллектуальной перспективы дисциплины, в которые ты оказался втянут; 2) аналогичное описание аналогичных трансформаций условий труда, которые некоторые назвали бы – но я (опять же) не буду называть – способами антропологического производства. Поскольку оба подхода тесно связаны (хотя и не так, как предполагает концепция способов производства), их следует обсуждать вместе. Теория и практика – это не причина и следствие, как думают идеалисты, и не следствие и причина, как думают материалисты. Это разные способы осуществления призвания
149.
* * *
Факультет социальных отношений Гарварда в 1950 году был совершенно типичным для своего времени – периода, вопреки его репутации, значительного интеллектуального брожения и новаторства и, в случае социальных наук, прежде всего ощущения того, что наконец все прочно становится на свои места. «„Социология вот-вот начнется“, – сказал человек в громкоговоритель» – так провозгласили маленькие дети Толкотта Парсонса, с важным видом вышагивая по дому, о чем он рассказал, ни много ни мало, в своем президентском послании к Американской социологической ассоциации
150. И какое-то время так действительно казалось.
Ощущение, что наступает новая эра, было по большей части отражением оживления, вызванного окончанием войны, гораздо более мощного, чем вспоминается теперь, после пяти десятилетий отступающих вдаль горизонтов. Благодаря Закону о правах военнослужащих в аспирантурах начали появляться студенты, прошедшие войну (я был одним из них). Более взрослые, менее образованные, более прямолинейные и готовые идти вперед, чем обычные бакалавры, они привнесли в аспирантские занятия новую серьезность. Профессоров, многие из которых во время войны занимались планированием, разведкой или пропагандой, воодушевляла перспектива вернуться к своим исследованиям, вооружившись реальным опытом, полученным во время службы стране. Казалось, что превращение Соединенных Штатов в мировую державу – в образец мировой державы, – которая восстанавливает Европу, сдерживает Советский Союз, помогает третьему миру стать на путь развития, свидетельствовало о том, что центр образования и науки тоже переместился сюда. И, конечно, тогда мы были богаты; гораздо богаче, чем кто-либо еще. Если ты был в силах придумать какое-нибудь убедительное исследование, ты мог получить на него деньги – в Национальном научном фонде, в Управлении научных разработок военно-морских сил, в Национальных институтах психического здоровья, в Фонде Форда, в Фонде Рокфеллера, в RAND или в Совете по исследованиям в области общественных наук.
