Конечно, Комитет был во многом продуктом своего времени. Но, поскольку его целью было понимание изменений, последовавших за крахом европейского империализма после 1945 года, он был ориентирован вовне, на мир в целом, а не на локальные проблемы. Появление почти пятидесяти новых государств к началу шестидесятых годов, плюс ожидавшееся появление еще пятидесяти – практически все они были в Азии и Африке, практически все были слабыми, нестабильными, бедными и амбициозными, – казалось, открыли совершенно новую область исследований, в которой сравнительный анализ позволил бы установить сходства и различия и, таким образом, стать основанием для взвешенной политики. «Реалистические, сочувственные исследования новых государств» – так описал их первый председатель Комитета Шилз в основополагающей статье
167, передающей дух Комитета настолько точно, что сегодня, когда доброжелательность подозрительна, а уверенность встречается исключительно редко, это кажется непристойным.
Реалистические, сочувственные исследования новых государств могут помочь сделать нашу политику в их отношении более разумной, более чуткой и более полезной. Есть благие ошибки, на которых нужно учиться, и дурные ошибки, которые нужно преодолевать. Мы стремимся поддерживать доброжелательность, при этом развеивая мифы, которые есть у многих благонамеренных людей по поводу новых государств. Дифференцированное описание ситуации в новых государствах и субъективных и средовых детерминант действий могут помочь нам и тем, кто должен вырабатывать политику, лучше представлять себе возможные направления развития, а также препятствия для этого развития. Мы также надеемся, что благодаря большему реализму в сочетании с наглядным представлением диапазона возможностей, открываемых «данностями» жизни в новых государствах, и способностей их правителей мы, по крайней мере в некоторой степени, сможем противодействовать враждебности.
Социальные исследования, которые мы практикуем, заключаются в дисциплинированном расширении опыта. Категории, которые мы используем, – это те же категории, которые мы применяем в исследованиях наших собственных обществ и которые основываются на постулате фундаментального сходства всех людей. Мы надеемся, что их последовательное применение в исследованиях и распространение результатов этих исследований во влиятельных кругах будут способствовать формированию чувства близости, необходимого для конструктивной политики.
Наша задача, однако, не заключается в достижении этих моральных целей с помощью проповедей, наставлений или манипуляций. Мы хотим добиваться этого просвещением. Выбранный нами инструмент просвещения – систематические исследования, проводимые в соответствии с лучшими традициями современной социальной науки.
Комитет, который должен был осуществить эту грандиозную задачу, состоял из примерно тринадцати членов
168. (Это число немного менялось с течением времени.) Двое из них были социологами, трое – политологами, пятеро – антропологами, плюс один экономист, один юрист и один профессор педагогики. Практически все проводили полевые исследования в том или ином регионе мира, чаще всего – в Западной и Восточной Африке, Индии и Юго-Восточной Азии. Комитет, финансируемый Корпорацией Карнеги, имел собственные офисы и административный персонал, проводил еженедельные семинары, организовывал конференции, помогал работе над диссертациями, приглашал внешних научных сотрудников и со временем опубликовал значительное число работ. Возможно, надежда Шилза на то, что американскую политику в отношении третьего мира удастся сделать более реалистической, просвещенной и сочувственной, и не была полностью претворена в жизнь. (В конце концов, это опять же было время Катанги, Тонкинского залива, Кашмира и Биафры.) Но тем не менее сформировалось научное сообщество со своим стилем и точкой зрения – еще не совсем школа, но уже больше, чем говорильня.
Что касается моей работы, то моя задача заключалась в разработке исследовательской программы, которая могла бы связать широкие намерения Комитета и мои собственные, более ограниченные цели. А цели мои были связаны со вторым локусом моего существования в Чикаго, который располагался в двух кварталах от и двумя этажами выше первого и интеллектуально относился к совершенно иному миру: с факультетом антропологии.
Первые пять лет работы в университете меня полностью финансировал Комитет; последние пять лет, когда я также получал стипендию Национальных институтов психического здоровья в рамках программы поддержки научных сотрудников, я был более или менее свободен делать все что пожелаю, если только придумаю, чем заняться. Но все это время у меня также была должность на антропологическом факультете, и я почти сразу глубоко погрузился – лучше сказать, наверное, впутался – вместе с некоторыми своими более неугомонными коллегами в то, чему спустя некоторое время суждено было стать чрезвычайно влиятельной (и весьма спорной) попыткой целиком и полностью переопределить этнографию. Получив наибольшую известность под именем «символической антропологии» (это имя ей дали другие; мне оно никогда особо не нравилось, хотя бы потому, что оно предполагает – подобно «экономической антропологии», «политической антропологии» или «антропологии религии», – что это специализация или субдисциплина, а не основополагающая критика всей области как таковой), это переопределение состояло в том, чтобы поместить в центр исследований и анализа систематическое изучение смыслов, носителей смыслов и понимания смыслов: сделать из антропологии или культурной антропологии герменевтическую дисциплину.
Мы, конечно, не стали бы ее так называть, поскольку и этот термин, и это движение в Соединенных Штатах почти не знали, а где знали, относились к ним с подозрением как к чему-то европейскому, литературоведческому или, того хуже, философскому. Но по сути это была герменевтика. В результате тщательного пересмотра учебной программы и добавления новых обязательных вводных курсов в аспирантуре, которые должны были довести до аспирантов наши ожидания от них, факультет вышел за границы устоявшихся антропологических традиций и стал работать с более общими интеллектуальными тенденциями
169 – тенденциями, которые – под названием лингвистического, интерпретативного, социально-конструктивистского, новоистористского, риторического или семиотического «поворота» – значительно усилились в последующие десятилетия во всех науках о человеке. Многие наши идеи, несомненно, были неуклюжими и неразвитыми. Конечно, почти все они вызывали споры. Но «обращение к смыслу» оказалось настоящей революцией: масштабной, долговечной, бурной и влиятельной.
