Объективные обстоятельства – знаменитые «материальные условия антропологического производства» – требовали внесения в яванский формат двух принципиальных изменений. Во-первых, в отсутствие серьезного финансирования и хорошей административной поддержки, которые были в яванском проекте (причем были принудительно навязаны), о комплексной вылазке девяти-десяти человек не могло быть и речи, особенно если я не хотел – а я этого категорически не хотел – становиться штатным администратором проекта, добывать для него средства и планировать исследование, вместо того чтобы снова быть одним из исследователей. Строительство домов для других меня не привлекало. Я хотел что-то запустить, но чтобы дальше оно работало само по себе.
Во-вторых, в тот момент я не был частью мультидисциплинарного факультета, как до этого и впоследствии; мне нужно было привлекать коллег из числа аспирантов-антропологов, которые, как и я десять лет назад, хотели написать диссертацию и искали для этого поле. (Комитет по сравнительному изучению новых государств был междисциплинарным с точки зрения состава участников, которые все по своему основному месту работы и, разумеется, по своим интересам были штатными преподавателями на стандартных факультетах, но в нем не было ни студентов, ни исследовательской программы, ни ресурсов для финансирования полевых экспедиций.) Собрав группу только из антропологов, я бы не так уж далеко отошел от яванского проекта, поскольку из тех, кто изначально в нем участвовал, все, кто добрался до Паре, – за исключением единственного социолога, который на самом деле был замаскированным антропологом, – были антропологами; клинический психолог, социальный психолог, историк и т.д. в разное время и по разным причинам сошли с дистанции. Но это означало, что, если я хочу, чтобы исследование Сефру – места, которое я выбрал (по крайней мере в своем воображении) в качестве аналога Паре, – вышло за рамки устоявшихся антропологических подходов и стало менее узкоспециализированным и более мультидисциплинарным (если не по профессиональной идентичности, то по способу мышления), мне нужно придумать, как это обеспечить.
Учитывая, таким образом, что одновременное десантирование в одно поле нескольких человек было противопоказано как по практическим, так и по интеллектуальным соображениям (оглядываясь назад, я понимаю, что исследование в Паре было – даже после того, как значительная часть нашего исходного аппарата оказалась зарублена вследствие разрыва с Университетом Гаджа Мада, – слишком концентрированным, слишком интенсивным; снижение планки имело свои достоинства), я решил попробовать вахтовый метод. Мы с женой поедем в Сефру где-то на год; затем, тоже где-то на год, приедет аспирант, с которым мы проведем вместе в поле только месяц-два, чтобы ввести в курс дела; затем мы вернемся еще на год примерно за месяц до возвращения аспиранта в Чикаго, и т.д. В целом этот план был осуществлен и сработал достаточно хорошо
176. Мы с женой вместе с тремя аспирантами, которые сменяли друг друга по очереди так, что наше пребывание перемежалось их пребыванием и заключало его в скобки, более или менее «закрыли» Сефру между 1965 и 1971 годами.
Думаю, что в конечном итоге, при всей противоположности академического тона в Гарварде и в Чикаго («социология вот-вот начнется»; «смысл имеет значение») и общего настроения в пятидесятые и шестидесятые годы («век Америки»; «Куда исчезли все молодые парни?»
177), эти два проекта – попытка поставить социальные исследования на рациональные промышленные рельсы и более мозаичное кустарное предприятие – на практике не так уж различались. «Поле» само по себе – по крайней мере, так было в этих двух случаях – мощная дисциплинирующая сила: напористая, требовательная, даже повелевающая. Как и любую подобную силу, ее можно недооценивать или каким-либо образом ей препятствовать, и в обоих случаях были те, кто так и поступал. Но от нее нельзя просто уклониться – иначе придется все бросить, как в обоих случаях некоторые и сделали. Она слишком настойчива.
Трудность – как знает каждый антрополог, пытавшийся это сделать, – состоит в том, что почти невозможно передать, в чем именно заключается суть этой дисциплины или даже каковы ее истоки. Некоторые из нас прибегают к аналогиям. (Моя любимая – хотя не думаю, что она когда-либо работала, – аналогия с игрой в шахматы: отработанные позиционные ходы в начале игры, когда ты осваиваешься на новом месте, ищешь информантов и т.д.; сложные, не поддающие стандартизации комбинации в середине игры, когда ты забрасываешь сети во всех направлениях и пытаешься связать между собой то, что они приносят; более строгие, более формализованные процедуры очистки доски при эндшпиле с минимальным числом фигур.) Другие прибегают к длинным, скучным и совершенно неадекватным описаниям того, как они жили, чем питались, как хранили полевые записи, кого интервьюировали, добавляя иногда перечни, графики, списки вопросов. В последнее время предпринимаются попытки описывать опыт работы в поле в автобиографическом ключе (одна из них стала результатом марроканского проекта
178), и они представляют определенный интерес. Но так или иначе они приводят скорее к пережевыванию одного и того же, самокопанию и странной интериоризации того, что на самом деле является глубоко публичной деятельностью, вместо упорядоченного описания результатов полевого исследования как формы получения знания. Подобно психоаналитикам, бубнящим о «проработке», нам не хватает языка для выражения того, что происходит, когда мы фактически работаем. Кажется, нужен новый жанр.
