Любой, кто хочет рассказать об этих двух странах на одном дыхании, сталкивается также с неудобным вопросом о сходствах и различиях
38. Конечно, они не похожи. У Индонезии (по состоянию на 1989 год) примерно в семь раз больше население, в четыре раза больше площадь, в четыре раза больше валовой внутренний продукт, в полтора раза больше городов, в два раза больше темпы роста, чуть меньше чем в полтора раза больше среднедушевой доход, в четыре раза больше объем внешней торговли и в два раза больше численность школьников, чем у Марокко. Марокко было колонией французов и испанцев примерно сорок лет; Индонезия была колонией голландцев примерно триста пятьдесят лет. Марокко жаркое, сухое, находится на побережье Африки, зажато между штормами Атлантики и Сахары; Индонезия теплая, влажная, находится на Малайском архипелаге, полгода мокнет под азиатскими ветрами и еще полгода сушится под австралийскими. В Индонезии есть нефть, в Марокко нет; в Марокко есть фосфаты, в Индонезии нет. Пшеница, оливки, апельсины, шерсть; рис, сахар, кофе, каучук. Покрывала и саронги; искусство верховой езды и балет. Целование кольца; горизонтальный кивок.
Но есть и бросающиеся в глаза сходства. Обе страны исламские: Марокко – почти полностью, Индонезия – преимущественно. Обе возникли после значительного урона, нанесенного престижу Европы Второй мировой войной (японская оккупация, коллаборационизм Виши), в результате длительной и ожесточенной националистической революции. Индонезия немного более популярна, Марокко немного более специализировано. В них (опять же по состоянию на 1989 год) примерно одинаковая продолжительность жизни, структура производства, темпы прироста населения, коэффициент обслуживания долга, уровень инфляции, отношение экспортных доходов к валовому национальному продукту и норма калорий на душу населения. Обе тысячу лет были цивилизованными, в течение пяти веков угнетались Западом и в течение двадцати пяти лет сохраняли политическую стабильность, что входит в принятое Всемирным банком (у которого взяты приведенные цифры) осторожное определение так называемых «развивающихся стран с доходами ниже среднего». В обеих есть неассимилируемые или, во всяком случае, неассимилированные меньшинства: в одном случае евреи, в другом китайцы. Обе – не богатые, не бедные, не марксистские, не демократические и пока не одержимые религией.
Поэтому сказать, что именно представляет собой страна, охарактеризовать ее как социальную реальность, имеющую определенную форму и силу, – гораздо более сложная задача, чем кажется по плоскому образу абсолютной карты либо по монографической легкости, с которой описывается марокканское сельское хозяйство или индонезийская кухня, марокканский ковер или индонезийская бюрократия. Будучи одновременно физическим объектом и абстрактной идеей – пространством внутри по-разному проницаемых границ, гигантским знаком, прочитываемым различными способами, – она сопротивляется сведению к тому или другому: к номиналистскому языку материальных вещей («марокканское сельское хозяйство – это сельское хозяйство в Марокко») или к платонистскому языку идеальных форм («индонезийская кухня – это кухня в индонезийском духе»). Как и любую конструкцию – ковер, бюрократию, поле, еду или попытки профессионального путешественника описать, где он побывал, – эту можно понять, только поняв, каким образом она создается из того, из чего она создается, и как ею в итоге можно пользоваться.
* * *
Употреблять расплывчатый и скромный термин «страна» (по-арабски блад, по-индонезийски негри), а не, как это гораздо более распространено, такие насыщенные, нагруженные и зачастую достаточно тенденциозные термины, как «государство» (давла, негара), «нация» (умма, бангса), «родина» (ватан, танах-аир) или «национальное государство» (для которого, по веским причинам ни в том, ни в другом языке нет подходящего эквивалента), для обозначения того, что стоит за словами «Марокко» и «Индонезия» и является их наиболее глубоким и общим референтом, – это больше, чем просто семантический шаг. Это значит поставить под сомнение адекватность обычного способа их осмысления как слабых режимов, господствующих над необразованными народами, и предложить другой образ: исторические ландшафты, усеянные политикой.
Первое, что бросается в глаза в Индонезии (или, во всяком случае, бросилось в глаза мне, когда я бродил среди хаоса министерств, ведомств, институтов и полицейских участков Джакарты), – то, что это осадок настоящего, чистый продукт рухнувшего колониализма, а первое, что бросается в глаза в Марокко (когда смотришь на озимандские
39 святыни Рабата и их имитации в стиле араб-нуво), – то, что это анахронизм, княжество эпохи Возрождения, которому благодаря ловкости и удаче удалось продержаться до двадцатого века. Но затем, после длительного пребывания за пределами столиц с их шармом, понимаешь ошибочность обоих суждений. И это заставляет задуматься, почему они кажутся привлекательными стольким аналитикам, как местным, так и иностранным, да и тебе самому. Существует не так уж много книг («Индонезия: реальная мечта», «Le Fellah Marocain: Défenseur du Trône»
40, «Бунт в раю», «Предводитель правоверных»)
41, в которых Индонезию изображают не только хранящей верность народной революции либо предающей ее, и еще меньше книг, в которых Марокко описывают не через призму его короля. В том, как эти места представляют себя себе и другим, а также в том, как мы смотрим на них и какие питаем надежды в отношении их, есть что-то систематически вводящее в заблуждение.
