В свои районы сосредоточения в Айфеле войска шли по ночам. Днем солдат расквартировывали по деревням, а все машины прятали в амбарах. Никаких костров. Никакого движения при свете дня, чтобы не заметили американцы во время разведывательных полетов. Пищу готовили на древесном угле: он мало дымил. Немецкие офицеры были поражены тем, что воздушная разведка союзников не обнаружила деревень и лесов, «набитых под завязку»
{251}. Массированного воздушного удара ждали в любое мгновение.
Карты должны были раздать только в самый последний момент, по соображениям безопасности. Велели соблюдать полное радиомолчание, поэтому и сигнальные сети начали устанавливать лишь после первой бомбардировки. Ради перемещения на исходные позиции для наступления все дороги были с односторонним движением. Маршруты нельзя было отмечать, чтобы их не раскрыли агенты противника. Эвакуаторы должны были быть готовы справиться с любыми поломками. По ночам в небе летали «Шторхи»
{252}, чтобы следить за продвижением, обнаруживать любые огни и даже маскировать шум двигателей. Гражданское население жестко контролировалось, все телефонные линии в Айфеле отрезали. Офицеров гестапо выслали вперед – проверить все меры безопасности. Народно-гренадерские подразделения получили приказ забрать у своих бойцов платежные книжки и документы, удостоверяющие личность, чтобы тех расстреляли как шпионов, если они вдруг дезертируют
{253}.
Фейковая штаб-квартира к северу от Ахена, передающая инструкции, создавала впечатление, что там находится 6-я танковая армия, готовая к контратаке в случае ожидаемого американского наступления через реку Рур. Так же была создана несуществующая 25-я армия – как некогда союзники изобрели 1-ю группу армий США в Восточной Англии перед Днем «Д». Сам Мантойфель признавался, что «в начале декабря пустил слух в ресторане: мол, в январе атакуем Саар». «Я громко сказал об этом нескольким моим командирам, когда мы ужинали как-то ночью»
{254}.
Тем временем Геббельс продолжал повторять мантру нацистского руководства о том, что «политический кризис во вражеском лагере усиливается с каждым днем»
{255}. Но многих из их самых верных последователей это послание надежды не убеждало; они просто чувствовали, что нет другого выбора, кроме как сражаться до победного конца. Тайная запись разговора захваченного штандартенфюрера войск СС раскрыла непреклонность немцев. «Нас всех с колыбели приучали считать бой Леонида в Фермопилах высшей формой жертвы за свой народ, – говорил он другому немецкому офицеру. – Отсюда и все остальное. И если весь немецкий народ стал нацией солдат, он должен погибнуть. И если ты мыслишь, как человек, и твердишь: “Теперь все зависит от нашего народа, все бесполезно, это чепуха”, – ты что, правда веришь, что сумеешь избежать многих жертв? Изменишь условия мира? Конечно нет. С другой стороны, всем известно, что нация, которая не боролась насмерть, никогда больше не восставала как нация»
{256}.
Представление о Германии как о восстающем из пепла фениксе было широко распространено среди истинно верующих. «Нужно лишь биться до конца, – говорил генерал-лейтенант Хайм, – даже если все разрушено. Борьба до последнего дает людям моральную силу, чтобы восстать снова. С теми, кто сдался, покончено навсегда. Это доказано историей»
{257}.
Напряженность между армией и СС усиливалась из-за настойчивого требования Гитлера спасать эсэсовцев при отступлении, в то время как обычные дивизии оставались в качестве арьергарда. А еще эсэсовцы никогда ничего не забывали. Офицер 17-й дивизии моторизованной пехоты СС утверждал, что во время бегства из Фалезского «котла» в конце битвы за Нормандию генерал танковых войск фрайхерр фон Лютвиц из 2-й танковой дивизии отказался предоставить транспортное средство для эвакуации раненого в бедро командира дивизии СС «Лейбштандарт». «Какая грязная уловка!»
{258} – сказал он. Тот же офицер утверждал, что командир батальона моторизованной пехоты СС спас самого Лютвица.
«Много чего говорили, – признал генерал Варлимонт, – о том, что СС уже сами по себе и больше не считают себя частью вермахта»
{259}. Зепп Дитрих хотел, чтобы его 6-ю танковую армию обозначали как танковую армию СС, но ему отказали, ибо в его распоряжении были формирования, не имеющие к СС никакого отношения. Дитрих даже отказывался назначить генерала Крузе своим начальником артиллерии, ибо тот не был эсэсовцем
{260}. Мантойфель, как и многие другие, мало уважал полководческие способности генерала Дитриха и считал, что 6-я танковая армия «не подчинялась приказам как единое формирование и ее составные части не сражались с тем же чувством долга, что и армейские дивизии»
{261}. Старший офицерский состав расценивал назначение Дитриха как дурную шутку. Когда того спросили о целях 6-й танковой армии в первый и второй дни наступления, он ответил: «Цели, цели! Если бы я должен был ставить цели перед каждым, где бы я был? Это вы офицеры генштаба!»
{262}
Оберст-лейтенант фон дер Гейдте отзывался о нем еще более резко после встречи с ним, на которой они с командующим обсуждали выброску его воздушного десанта перед 6-й танковой армией. Он сказал, что Дитрих любил изображать из себя «народного генерала»
{263}, но был «тщеславным и безрассудным военачальником со знаниями и способностями хорошего сержанта. У него нет моральных сомнений». Гейдте, хоть и был немецким националистом, нацистов ненавидел. Он приходился кузеном оберсту Клаусу фон Штауффенбергу и после 20 июля был крайне раздражен анкетой, в которой спрашивалось, есть ли у него связи с аристократией негерманской крови или же с бывшим правящим домом Германии и обучался ли он за границей или в институте иезуитов
{264}. Когда Гейдте задал Дитриху вопрос о его общем плане, тот мог лишь сказать, что он должен пробиваться к Антверпену, «а потом как следует ударить по англичанам»
{265}.
