На втором свидании мы смотрели кино про священников-педофилов. Все два часа он не замечал моих мокрых ладоней, вырывающегося у меня чуть слышного писка. Обычно я заранее читала о фильмах, на случай если что-то в сюжете может выбить меня из колеи, но в этот раз я не подготовилась. Потом, когда мы шли по Конгресс-стрит ко мне в квартиру, мужчина сказал:
– Такие знают, кого выбрать, понимаешь? Они настоящие хищники. Умеют изучить стадо и выбрать слабых.
При этих словах я увидела пятнадцатилетнюю себя. С диким взглядом, разлученная с родителями, я в панике бежала по тундре, а Стрейн несся за мной и, не замедляя бега, подхватил меня на руки. В ушах у меня, заглушая остальные рассуждения моего спутника о фильме, ревел океан, и я думала: «Возможно, так все и было». Я была очевидной мишенью. Он выбрал меня не потому, что я особенная, а потому, что изголодался, а я стала легкой добычей. Когда, вернувшись в квартиру, мы с мужчиной занимались сексом, я покинула свое тело, чего не случалось со мной уже много лет. Он и мое тело остались в спальне, а мой разум бродил по квартире, свернулся в комок на диване и пялился на пустой экран телевизора.
Я перестала отвечать на его сообщения, никогда больше с ним не встречалась. Я говорила себе, что он ошибается. В пятнадцать я не была слабачкой. Я была умной. Я была сильной.
Когда это случилось, мне было двадцать пять. По дороге на работу я, одетая в черный костюм и черные балетки, переходила Конгресс-стрит и увидела его: он стоял перед музеем искусства в окружении дюжины детей-подростков – учеников, по большей части девочек. Я наблюдала за ним издалека, прижимая к себе сумку локтем. Он отвел учеников в музей – должно быть, школьная экскурсия, приехали на выставку Уайета, – и придержал дверь, пока они входили, одна девочка за другой.
Прежде чем исчезнуть внутри, он оглянулся через плечо и заметил меня в старомодной рабочей одежде, поблекшую и старую. Годами я больше всего на свете хотела ощутить на себе его взгляд, но теперь слишком стыдилась своего лица, мелких морщин и признаков возраста, чтобы шагнуть поближе.
Он закрыл за собой дверь, а я отправилась на работу. Сидя за стойкой консьержа, я воображала, как он переходит из одного зала в другой вслед за девочками с блестящими волосами. Мысленно я следовала за ним, не выпускала его из вида. Мне подумалось, что этим я, скорее всего, и буду заниматься всю свою жизнь: гнаться за ним и за тем, что он мне дарил. Сама виновата. К этому времени я должна была его перерасти. Он никогда не обещал любить меня вечно.
Следующим вечером он позвонил. Я шла домой с работы, было уже поздно, и в центре горели только витрины баров и пиццерий навынос. При виде его имени на экране у меня подкосились ноги. Пришлось прислониться к зданию, когда я взяла трубку.
Его голос схватил меня за горло.
– Я тебя видел? – спросил он. – Или это был призрак?
Он начал звонить еженедельно, всегда поздно вечером. Мы немного говорили о том, кем я стала, – работа в отеле, бесконечная череда парней, мамино немое разочарование во мне, папин диабет и проблемы с сердцем, – но в основном о том, кем я была когда-то. Мы вместе вспоминали сцены в его тесном кабинете за классом, у него дома, в универсале, припаркованном на обочине старой лесовозной дороги, на холмистой черничной пустоши, где я залезала на него верхом, пение синиц и жужжание пасеки, проникающие в открытое окно машины. Наши подробности сливались воедино. Мы с ним живо, слишком живо воссоздавали те моменты.
– Неспроста я не позволял себе все это вспоминать, – сказал он. – Я не могу снова утратить над собой контроль.
Я увидела его за учительским столом в классе. Его взгляд скользил по сидящим за семинарским столом девочкам. Одна девочка подняла глаза, поймала его взгляд и улыбнулась.
– Можем перестать, – сказала я.
– Нет, – ответил он, – в том-то и проблема. Сомневаюсь, что я смогу перестать.
Когда он перестал вспоминать меня и начал рассказывать о девочках с его уроков, я последовала за ним. Он описывал, как они поднимают руки, показывая бледную кожу на их внутренней стороне, выбившиеся из их хвостиков пряди, краска, заливающая их шеи, когда он говорил им, что они редкие драгоценности. Он говорил, что они невыносимо сияют красотой. Он рассказывал мне, что подзывает их к своему столу, кладет ладонь им на колени.
– Я притворяюсь, что они – это ты, – сказал он, и мой рот наполнился слюной, словно зазвонил колокольчик, обещающий давно погребенную мечту. Я перекатилась на живот, положила между ног подушку. Продолжай, не останавливайся.
2017
СТАТЬЯ ДЖЕНИН ВЫХОДИТ ЗА НЕДЕЛЮ ДО ДНЯ БЛАГОДАРЕНИЯ, но она посвящена не Стрейну. В одном абзаце ближе к началу вскользь упоминается о Тейлор и интернет-травле, которой она подвергалась. Все остальное – об учителе из школы-пансиона в Нью-Гэмпшире, который домогался девочек всю свою сорокалетнюю карьеру. В статье рассказывается о восьми жертвах, называются их настоящие имена. В ней есть их новые фото и фото школьных времен, сканы их подростковых записей в дневниках, любовные письма учителя. Годами он писал девочкам одни и те же строки, звал их одинаковыми ласковыми прозвищами. «Малышка, ты единственная, кто меня понимает». В заголовке статьи упоминается название пансиона – узнаваемое, престижное и гарантированно привлекающее внимание. Трудно удержаться от цинизма и не прийти к выводу, что к этому все и свелось.
Броувик публикует результаты внутреннего расследования выдвинутых против Стрейна обвинений, прибегая к туманным выражениям, словно созданным маскировать правду: «Мы заключаем, что, хотя неправомерные действия сексуального характера, возможно, имели место быть, расследование не выявило достоверных доказательств сексуальных домогательств». Руководство школы делает официальное заявление, подчеркивая усилия школы по созданию академически требовательной, но безопасной и стимулирующей среды. Они намерены добровольно пересмотреть и улучшить тренинги персонала в отношении сексуальных домогательств. Вот телефонный номер для встревоженных родителей. Пожалуйста, обращайтесь с любыми вопросами.
Читая, я представляю себе, как Стрейн сидит на тренинге по домогательствам, раздражаясь, что вообще должен на нем присутствовать – ничто из этого его бы не тронуло, – вместе с остальными учителями, которые меня видели, с тем, который назвал меня любимицей Стрейна, мисс Томпсон и миссис Антоновой, которая видела улики, но не возразила, когда эти улики превратили в доказательство моей эмоциональной неуравновешенности. Я воображаю, как они сидят на тренинге, согласно кивают, говорят «да, это очень важно, нам нужно быть заступниками этих детей». Но что они сделали в ситуациях, когда действительно могли на что-то повлиять? Когда они услышали, что учитель истории каждое лето возит своих учеников в турпоходы, что кураторы приводят учеников к себе домой? Все это кажется спектаклем, потому что я видела, чем это оборачивается, как быстро люди разводят руками и говорят: «Иногда такое случается», или «Даже если он и правда что-то сделал, то наверняка ничего ужасного», или «Разве я мог этому помешать?». Оправдания, которые мы им находим, возмутительны, но и рядом не стоят с теми, что мы придумываем для себя.
