Я попятилась.
– Ничего.
– Ванесса, дай сюда. – Она держала передо мной вытянутую руку, будто я ребенок и запросто послушаюсь. Я снова сказала, что это просто ерунда. Ерунда, ясно? Я повторяла это снова и снова, мой голос панически повышался и наконец превратился в такой громкий крик, что мама отшатнулась. Высокие нотки словно повисли в воздухе, дрожа в полупустой комнате.
– Это был он, – сказала мама. – Ты и он.
Пораженная собственным криком, я, опустив глаза, прошептала:
– Нет.
– Ванесса, я видела.
Мои пальцы вцепились в снимок. Будь здесь Стрейн, он бы мигом ее успокоил. «Это ерунда, – елейным голосом сказал бы он. – Вы ничего не видели, вам показалось». Он мог бы убедить ее в чем угодно – прямо как меня. Он бы усадил ее на стул и заварил ей чашку чая. Он бы так ловко и быстро убрал фотографию в карман, что она бы и глазом моргнуть не успела.
– Почему ты его защищаешь? – спросила мама.
Она тяжело дышала, обводила меня ищущим взглядом. Вопрос был вызван не злостью, а искренним непониманием. И я, и вся эта история приводили ее в замешательство.
– Он нехорошо с тобой обошелся, – сказала мама.
Я покачала головой; я сказала ей правду:
– Нет.
Тут вернулся папа. У него вспотело лицо. Он закинул на плечо набитую книгами сумку и, ища, что бы еще унести, заметил нашу с мамой боевую стойку. Моя рука по-прежнему прижимала снимок к груди.
– У вас тут все в норме? – спросил он маму.
На секунду наступила полная тишина. Стояло позднее утро, и, кроме нас, в общежитии никого не было. Мама отвела от меня глаза.
– Все в порядке, – сказала она.
Мы собрали оставшиеся вещи. Чтобы отнести все в машину, пришлось спуститься четыре раза. Когда я подходила к фургону, у меня внезапно начали гореть ноги от желания броситься прочь по кампусу, вниз по холму, в город, к дому Стрейна. Я воображала, как вламываюсь внутрь, забираюсь к нему в постель, прячусь под одеялом. Мы могли бы убежать. Я сказала ему это вчера вечером перед уходом: «Давай прямо сейчас сядем в твою машину и уедем». Но он сказал – нет, так не получится. «Единственный способ с этим справиться – это принять последствия и постараться их пережить».
Пока папа убирал в прицеп последний мусорный мешок, мама положила руку мне на плечо.
– Еще не поздно им все рассказать, – сказала она. – Можем прямо сейчас пойти и…
Папа открыл дверь, сел на водительское место:
– Готовы?
Я резко высвободила плечо и под пристальным маминым взглядом забралась в кабину.
Всю поездку домой я лежала на заднем сиденье. Я смотрела на деревья, на серебристые подбрюшья листвы, на линии электропередачи и указатели на междуштатное шоссе. В прицепе хлопал на ветру брезент, которым накрыли все мои вещи. Родители смотрели прямо перед собой; их гнев и горе ощущались так явственно, что их можно было попробовать на вкус. Я открыла рот, чтобы впустить их в себя и проглотить целиком, и глубоко у меня в животе они превратились в чувство вины.
2017
МАМА ЗВОНИТ, КОГДА Я ИДУ ДОМОЙ ИЗ ПРОДУКТОВОГО. Мою хозяйственную сумку оттягивают пинты мороженого и бутылки вина.
– Хочешь приехать домой на День благодарения? – спрашивает она раздраженно, словно задавала мне этот вопрос много раз, хотя на самом деле мы вообще не обсуждали планы на эти праздники.
– Я думала, ты захочешь, чтобы я приехала, – говорю я.
– Смотри сама.
– Ты не хочешь, чтобы я приезжала?
– Нет, я хочу.
– Тогда в чем дело?
Долгая пауза.
– Я не хочу готовить.
– Так не готовь.
– Это будет неправильно.
– Мам, ты не обязана готовить. – Я поправляю сумку на плече, надеясь, что в трубке не слышен звон бутылок. – Давай знаешь что сделаем? Купим замороженного жареного цыпленка в синей коробке. Можем просто поесть его. Помнишь, раньше мы покупали его на ужин каждую пятницу?
Она смеется.
– Сто лет его не ела.
Я иду по Конгресс-стрит мимо автобусного парка. Статуя Лонгфелло смотрит сверху вниз на каждого прохожего. В трубке слышатся отзвуки новостей: голос обозревателя, потом голос Трампа.
Мама издает стон, и фоновый шум прекращается.
– Каждый раз, как его показывают, я убираю звук.
– Не понимаю, как ты можешь смотреть это целыми днями.
– Знаю-знаю.
Я уже вижу свой дом и собираюсь попрощаться, когда она говорит:
– Знаешь, я на днях видела в новостях твою старую школу.
Я не перестаю переставлять ноги, но перестаю думать, перестаю видеть. Я прохожу мимо своего дома, перехожу следующую улицу и продолжаю идти. Задержав дыхание, я жду, скажет ли она что-то еще. Она сказала только «твою старую школу», а не «этого человека».
– Ну, в общем, – со вздохом говорит она, – это всегда был гадюшник.
После статьи о других девушках Броувик отстраняет Стрейна без сохранения зарплаты и начинает новое расследование. На сей раз с привлечением полиции. По крайней мере, насколько я могу судить, – эти крупицы сведений я собрала из постов Тейлор в Фейсбуке и комментариев к статье, где достоверная с виду информация прячется среди слухов, обличений и истерии. Одни кричат: «ВСЕ ПРОСТО, КАСТРИРУЙТЕ ВСЕХ ПЕДОФИЛОВ»; другие, более сдержанные, напоминают о существовании презумпции невиновности: «Разве не все мы невиновны, пока не доказано обратное? Пусть следствие во всем разберется, подобным обвинениям не всегда можно доверять, особенно если они исходят от девочек-подростков, которых отличает живое воображение и эмоциональная неустойчивость». От этих бесконечных домыслов у меня идет кругом голова, а что происходит на самом деле, я не знаю, потому что Стрейн мне не сказал. Мой телефон молчит много дней.
Мне требуется вся моя сила воли, чтобы не спросить Стрейна самой. Я пишу ему сообщения, стираю и пишу снова. Набрасываю черновики имейлов, заношу палец, чтобы позвонить, но в последний момент удерживаюсь. Несмотря на то что я годами отгоняла от себя эти мысли, годами позволяла читать мне нотации о том, что такое правда, что такое пуританская истерия и что такое наглая ложь, я еще не утратила связь с реальностью. Меня не заморочили до отупения. Я знаю, что должна злиться, и, хотя это чувство находится по ту сторону пропасти, недостижимое для меня, я изо всех сил стараюсь вести себя так, словно действительно его испытываю. Я сижу тише воды ниже травы, красноречиво молчу, наблюдая, как Тейлор снова и снова репостит статью, сопровождая ее эмодзи с поднятым кулаком и словами, похожими на гвозди в крышке гроба: «Сколько ни прячься, правда всегда тебя настигнет».
