– Я ничего не чувствую! Почему я ничего не чувствую?!
Луиза злится, ругается, приходит в неистовство, терзает парализованную руку и ногу ногтями в тщетной надежде вернуть их к жизни, перекатывается с боку на бок, чтобы добиться хоть какого-то отклика от онемевшей половины. Вскоре ярость сменяется паникой – Луиза кричит от страха, пытается подняться, но ничего не выходит, она зовет на помощь, эхо этих криков носится под сводами зала и повергает в ступор ошеломленных зрителей. И только теперь, растолкав врачей и интернов, застывших вокруг в полной растерянности, появляется Женевьева. Изнуренная двумя ночами в поезде, сестра-распорядительница видит Луизу на полу. Та тоже смотрит на нее, узнаёт и выкрикивает срывающимся голосом:
– Мадам!
Луиза тянет левую руку к той, кого она уже не ждала, и Женевьева, охваченная тем же порывом, бросается к ней, падает на колени и заключает девушку в объятия, прижимая к себе. Они замирают, объединенные общей бедой, понятной только им обеим, а вокруг них застыли мужчины – смущенные, растерянные – и не решаются вздохнуть.
Глава 10
15 марта 1885 г.
Площадь Пигаля. Городской служащий поднимает шест и зажигает газовый фонарь. Дождь прекратился, но вода еще льется из водосточных труб; на тротуарах лужи. Горожане хлопают деревянными ставнями, стряхивая с них капли, лавочники и официанты кофеен колотят черенками метелок по навесам, чтобы слить набравшуюся в брезент дождевую воду. Фонарщик переходит на другую сторону площади, продолжая делать свою работу в сгущающихся сумерках.
Добравшись до конца улицы Жан-Батиста Пигаля, Женевьева останавливается и, упершись руками в бедра, пытается отдышаться. От больницы Сальпетриер до крутой дороги на Монмартр путь неблизкий, а она спешила изо всех сил, шла так быстро, что ее шляпку несколько раз чуть не сорвал и не унес ветер на Больших бульварах. Из страха оказаться ночью одной в квартале Пигаль, сестра-распорядительница вышла из больницы раньше, чем закончился рабочий день, и очень торопилась. На последнем подъеме успела подивиться, заметив над вершиной Монмартра строительные леса новой базилики, о которой давно говорил весь Париж. Величественный силуэт вырос на самой макушке холма, напоминая парижанам о том, что они предпочли бы забыть, – о Коммуне.
Женевьева озирается с опаской – тишина и покой в квартале ее настораживают. Если верить репортерам и романистам, места здесь неблагополучные – сплошные кабаре да публичные дома, прибежище разномастных пройдох, развратников, мошенников, девиц легкого поведения, неверных мужей, чудаков и художников. Ни один другой квартал в Париже не вызывает столько пересудов, насмешек и любопытства. Его дурная слава всегда отпугивала Женевьеву, и до сих пор она здесь не бывала ни разу, так что не имела возможности составить собственное мнение. Ее жизнь проходила между больницей Сальпетриер и комнаткой рядом с Домом инвалидов, а прогуляться куда-нибудь еще, посмотреть на другие парижские районы никогда не возникало желания.
Она перешла на противоположный тротуар, миновала на углу кофейню «Новые Афины», битком набитую посетителями – их столько, что не видно банкеток с бордовой обивкой. Утомленные бесконечным дождем, обитатели квартала нашли пристанище в этих стенах, выкрашенных темно-желтой краской, в привычном месте рандеву. Окруженные клубами табачного дыма, ведут беседы интеллектуалы, спорят, распаляются, хлопают по столу в такт аргументам, требуют новую порцию абсента. Иные, поскромнее, наблюдают за кем-нибудь из толпы, делают наброски в блокнотах, курят, отводят глаза. Здесь женщины с ироничными взглядами и осиной талией, а мужчины словоохотливы, остры на язык и раскованны. У каждой кофейни своя неповторимая атмосфера, и в «Новых Афинах» всегда царит творческое воодушевление – даже Женевьеве это заметно сквозь витрину, – здесь собираются авангардисты, здесь они черпают вдохновение.
Перпендикулярно бульвару Клиши идет улица Жермена Пилона, Женевьева сворачивает туда и входит в четырехэтажный жилой дом. На лестничной клетке тесно, сыро и темно. Она поднимается на последний этаж – в глубине коридора дверь, из-за которой доносится женский смех. Женевьева стучит три раза, и по ту сторону створки слышатся шаги.
– Кто там?
– Женевьева Глез.
Дверь открывает молодая женщина, и в глаза сразу бросается ее алая помада – сестра-распорядительница к такому не привыкла, ей не случается видеть лица с ярким макияжем. Незнакомка замечает ее удивление, демонстративно окидывает гостью взглядом с головы до ног и с хрустом откусывает от яблока, которое держит в руке.
– Чего изволите?
– Я ищу Жанну. Жанну Бодон.
– Ее так больше никто не зовет. Жанна осталась в прошлом. Теперь она у нас мамзель Джейн Авриль, на английский манер.
– О…
– А вы ей кто будете?
– Я Женевьева Глез, из Сальпетриер.
– А…
Девушка открывает дверь пошире. Она в коротком, до колен, пеньюаре, тоже ярко-красном. Огромный шиньон богато украшен цветами.
– Заходите.
В тесной квартирке до гостиной не так просто добраться – тут повсюду коробы с одеждой, ростовые зеркала, деревянные стулья, комоды, набитые разнообразными вещами и уставленные безделушками; откуда-то все время выныривают кошки и жмутся к ногам. В гостиной мешаются запахи розовой туалетной воды и табака, четыре женщины при свете масляных ламп играют в карты, сидя кто на диванчике, кто прямо на паркете. Они тоже одеты легко и удобно – в основном в пеньюары, оставляющие голыми руки; у кого-то на плечах шаль. Женщины курят и пьют виски из маленьких бокалов.
Миловидная брюнетка, прислонившись спиной к дивану, наблюдает с пола за игрой в карты и ворчит:
– Опять Лизон выигрывает – ну как такое возможно?
– Это называется талант.
– Это называется шулерство!
– Учись проигрывать, а то тебя аж перекосило.
– Меня перекосило от твоих вонючих духо́в – небось, от них и на площади Клиши народ в обморок падает.
– Пусть уж лучше тут духа́ми воняет, чем мужиками.
Едва Женевьева входит в гостиную, самая младшая, семнадцатилетняя, девушка в этой компании ее сразу узнаёт. Открыв рот от удивления, Жанна бросает карты и протягивает руки к сестре-распорядительнице:
– Мадам Женевьева, вот это сюрприз! Что вас привело?
– Хотела тебя повидать. Ты не занята?
– Ничуточки, идемте в кухню!
В простой по-деревенскому кухне, освещенной несколькими свечами, девушка сразу принимается готовить кофе на медленном огне. Чуть больше года назад она спала в дортуаре среди других истеричек. Жанну определили в Сальпетриер после того, как эта миниатюрная, хрупкая, нервная девочка, доведенная до отчаяния эпилептическими припадками и побоями от матери-пьянчуги, бросилась в Сену. Ее спасли проститутки, проходившие мимо по набережной. В отделении Шарко она провела два года и там открыла для себя, что такое танец, освоилась с собственным телом, которое вдруг заняло место в окружающем пространстве, явив грацию, красоту движений, только и ждавшую быть явленной. Выйдя из больницы, Жанна поселилась на Монмартре и продолжила танцевать – в трактирах и кабаре, повсюду, где находилась сцена, на которой можно было забыть о детстве, чуть не закончившемся для нее погибелью. С тех пор Жанна два раза приходила в Сальпетриер – в гости. Она вытянулась и обрела стать, овальное лицо с бархатисто-карими глазами косули и дерзко вздернутой верхней губой привлекало взоры и внушало симпатию – на эту девушку, печальную, но чарующую, хотелось смотреть, наблюдать за каждым движением; ее образ долго не шел из головы у тех, кто встречался с ней.
