На долю секунды она снова теряется в своих мыслях, ее разум блуждает там, куда ведет ее запутанный клубок воспоминаний.
Но затем, сделав еще одно усилие, она снова обращает свое внимание на вазу.
– Когда ты отдашь Роне рукопись, отдай ей и вазу. Скажи ей, что я сожалею о причиненной ей боли, но покажи, что все можно исправить. Скажи ей, что я верю: так будет, даже если случится после того, как я уйду.
Я осторожно беру вазу и указательным пальцем перебираю лежащую в ней коллекцию белых раковин.
– А ракушки, бабушка? Та, что подарил Кристоф, здесь?
Она снова улыбается.
– Ну конечно! И та, что дал мне Ангус, тоже. И другие раковины, которые я собирала на атлантических пляжах как напоминание о прекрасных днях. А ракушки, которые нашли и подарили мне мои дети, – одни из самых дорогих. Сувениры. Воспоминания. Такое богатство…
Ее голос снова слабеет, глаза затуманиваются, а разум меркнет. Я наклоняюсь ближе, чтобы услышать ее шепот.
– Сохрани эти ракушки ради меня, Кендра. Добавь их в собственную коллекцию воспоминаний и сувениров. С Дэном и Финном. Как напоминание, что вы можете найти красоту в своей жизни. Даже в самые трудные времена.
– Сохраню. И я вернусь завтра, бабушка, – обещаю я. Прежде чем уйти, прежде чем в последний раз поцеловать ее в лоб и погладить тонкие белые волосы – когда-то темно-русые с медовым оттенком, выгоравшие под солнцем на том продуваемом всеми ветрами острове, среди трав и песчаных дюн, я повторяю свое обещание еще раз: – Я скажу ей, бабушка Элла. Я дам маме почитать твою историю. И постараюсь ей все объяснить.
Я встаю, собираю рукопись и для безопасности заворачиваю вазу с ракушками в свой зимний шарф.
Стоя в дверях ее комнаты, я на мгновение замираю, прислушиваясь к ее тихому дыханию. Оно меняется, замедляется: неглубокий вдох, пауза, выдох.
Теперь Элла недосягаема, ускользает все дальше с каждым вздохом. Я надеюсь, что она с ними, с теми, кто ушел раньше. Если они наконец снова обнимут ее, то, может быть, я смогу вынести то, что мне придется отпустить ее.
2015, Île de Ré
Нет и намека на то, что ждет нас впереди, пока мы огибаем Ла-Рошель, проезжая мимо хаотичного нагромождения уродливых вывесок, рекламирующих предложения супермаркетов, что расположились по обе стороны городского объезда. Но скоро я начинаю ощущать, что вокруг нас происходят едва заметные перемены: когда Дэн опускает стекло, чтобы дать раннему летнему теплу проникнуть в машину, в воздухе уже чувствуется свежесть. Растительность тоже изменилась – вдоль дороги теперь видны низкорослые сосны, кустарники с серебристыми листьями, которые стойко переносят пронизывающий соленый ветер. И свет тоже неожиданно меняется. Усиливаясь, он делает ярче и выразительнее все вокруг, особенно цветы тамарисков с оперением, подобным розовой пене. Головки камышей, растущих в придорожных канавах, окрашиваются в насыщенный бархатно-коричневый цвет, они будто танцуют в непрерывном потоке проезжающих машин.
Преодолев круговую развязку, мы платим за проезд по мосту. А потом внезапно словно взлетаем в воздух на парящем бетонном ковчеге, который в наши дни пересекает канал, отделяющий остров Ре от материка. На мгновение я жалею, что больше нет парома, на котором можно переправиться на тот берег, я бы с удовольствием повторила эту часть путешествия моей бабушки. Интересно, а мост что-нибудь изменил? Неужели, став физически привязанным к материку, остров потерял ощущение изолированности, то чувство, о котором говорила Элла: будто он шагнул за край мира и оказался в океане?
Слева от нас, в гавани, я замечаю снующие туда-сюда яхты под белыми парусами на фоне сомкнутых рядов кранов, стоящих по стойке смирно в оживленном порту Ла-Рошели.
– Финн, смотри, какие кораблики! – пытаюсь я отвлечь сына и остановить его покачивания. Для него это был долгий день в пути, и он никогда не чувствовал себя комфортно в незнакомой обстановке.
Потом я смотрю направо, и у меня перехватывает дыхание. Потому что там – Атлантика, полоса зеленой воды, испещренная золотыми пятнами на мелководных песчаных отмелях, точно такая, какой Элла, должно быть, увидела ее в первый раз. А далеко на горизонте виднеется полоска более насыщенного сине-зеленого цвета, которому трудно дать определение.
– Виридиан, – бормочу я. – Это цвет океана за гранью.
Мне не стоило волноваться. Остров, конечно, изменился за столько лет, но все еще остался островом. Я сразу же это чувствую. Несмотря на то, что теперь его называют «двадцать первым округом», потому что «весь Париж» приезжает сюда отдыхать в шикарные маленькие поселки, на прекрасные пляжи. Но эта земля солончаков и песчаных дюн никогда не может быть по-настоящему укрощена: она всегда будет принадлежать больше океану, чем суше.
Мы проезжаем поля, где васильки, маки и «кружева королевы Анны» плетут свою собственную объемную версию французского флага, а поля пурпурных «сорняков скорпиона» кишат насекомыми. Пышная свежая зелень виноградников перемежается со старым золотом кукурузных полей и алой россыпью бесчисленных маков. Почва у обочины дороги песчаная, скрепленная раскидистыми усиками диких виноградных лоз, которые вырвались из сковывающих решеток, сделав ставку на свободу среди шипов серебристого морского остролиста и сантолины, буйно разрастающихся в соленом воздухе.
Следуя указаниям Каролин, мы сворачиваем с главной дороги на Сен-Мари-де-Ре, Дэн осторожно ведет машину по узким улочкам между рядов побеленных домов. И зарослей мальвы. Она точно такая, как описывала Элла. Высокие пики из папиросной бумаги самых разных оттенков: малиновые, абрикосовые, сливовые и кремовые.
Я опять смотрю в письмо Каролин.
Поверните налево, следуя по указателям к кемпингу. Затем мимо виноградника, который должен быть справа, и сразу за ним увидите дом. Сандрин оставит ключ на задней террасе, под синим керамическим горшком с геранью. Чувствуйте себя как дома. Я буду жить в квартире над галереей в Сен-Мартене и с нетерпением жду встречи с вами на следующий день после вашего приезда. Приходите в галерею в полдень, мы вместе пообедаем и обсудим наши планы.
Я здесь потому, что Элла попросила меня об этом. Когда Робби и Дженни забирали ее вещи из дома престарелых, они нашли в ящике прикроватной тумбочки записку, адресованную мне.
Те дни были полны эмоций: сначала телефонный звонок от Робби, сообщившего, что Эллы больше нет, а затем переговоры, которые я вела с мамой, рассказывая ей о рукописи. Она ответила на звонок в своей обычной манере, сухо:
– Рона Митчелл у аппарата.
Однако ее голос стал чуть теплее и мягче, когда она поняла, что это я, и она, как всегда, с теплом спросила о Финне и Дэне. Но стоило мне заговорить о похоронах Эллы, оборонительный тон вернулся.
– Я не знаю, смогу ли я приехать, – отчеканила она. – Сейчас не самое подходящее время. Возможно, я не сумею вырваться.
