Белтран указал на сигарету:
– Можно мне тоже?
– Вот уж фиг. Значит, ты теперь спишь в какой-то развалине. Ты серьезно скатился с тех пор, как на меня работал, понимаешь? Приятель, тебе кончать надо с этим дерьмом.
– Я знаю, я знаю.
– Послушай меня, Тран. Ты слушаешь меня?
– Я знаю, что ты скажешь.
– А ты все равно послушай. Я знаю, что ты головой крякнулся. Я это усвоил. Я знаю, что ты частенько ни хрена вспомнить не можешь и что у тебя есть воображаемые дружки, с которыми ты любишь поболтать. Но тебе нужно взять себя в руки, приятель.
Белтран кивнул, чуть улыбнувшись. Опять эта речуга.
– Ага, я знаю.
– Нет, ты не знаешь. Потому что, если б ты знал, ты бы отправился в ветеранский госпиталь, получил бы чертовы таблетки от того, что у тебя там с башкой, и убрался с долбаной улицы. Ты же сдохнешь там, Тран, если продолжишь так херней страдать.
Белтран снова кивнул и повернулся, чтобы уйти.
– Шел бы ты домой, Крейг. А то тебя тут пристрелят.
– И кто теперь потешается? – спросил Крейг. Он попытался оттолкнуться от витрины, но стекло проросло в его голову. И в плечи тоже.
– Слишком поздно, – сказал он. – Я не могу пойти домой. Я тут навсегда застрял. Зараза!
– Я пойду в белый район, – сообщил Белтран. Стараясь не смотреть на Крейга, он повернулся к нему спиной и зашагал к окраинам.
– Ага, давай, иди, нажрись. Посмотрим, станет ли тебе лучше!
– Я хочу найти малышку Айви, друг. Она всегда там ошивается. На этот раз она от меня не уйдет.
– Я тебя уже не слышу. У меня ушей больше нет.
И это было правдой: витрина поглотила Крейга уже почти целиком, или, может быть, он слился с ней. В любом случае, его тело практически исчезло. Только лицо и маленькие круглые плечи выпирали из витрины; рядом с землей пока еще виднелись голени и ступни. Но по большей части он был теперь всего лишь рисунком на стекле.
Белтран зашагал быстрее, чувствуя, как поднимается холодный ветер. Один раз он оглянулся в поисках фигуры Крейга, но ничего не увидел.
Только пустую витрину, глядевшую на него в ответ.
Белтран стоит перед зеркалом и высматривает движение на своем лице. Требуется огромная концентрация, чтобы не шевелиться: склоны и углы его лица, жесткие седые завитки бороды, растущей на щеках, широкие круглые ноздри – даже веки – недвижны, как утоптанная земля. Кожа под глазами отвисшая и складчатая, морщины глубокие – но все, кажется, на своих местах. Ничто не делает того, чего делать не должно.
Он стоит над одной из раковин в туалете ночлежки. Здесь пять отдельных кабинок, большинство из которых лишились дверей, а напротив них – ряд потрескавшихся серых писсуаров. Секундой позже открывается дверь, и один из волонтеров просовывает внутрь голову. Увидев, что Белтран здесь один, он заходит в туалет и позволяет двери закрыться у себя за спиной. Это грузный мулат, на его шее, словно крохотные жучки, выделяются несколько темных бородавок. За проведенную здесь пару дней Белтран его уже замечал, иногда преклоняющим колени, чтобы помолиться с теми, кто был не против это сделать.
– Вы в порядке? – спрашивает волонтер.
Белтран просто смотрит на него. Он не может придумать ответ, поэтому спустя мгновение вновь поворачивается к зеркалу.
– Вы так быстро сюда бросились, что я подумал, будто что-то случилось. – Волонтер не отходит от двери.
Белтран снова смотрит на него:
– Ты у меня на лице ничего странного не видишь?
Волонтер прищуривается, но ближе не подходит.
– Нет. По-моему, все в порядке. – Когда Белтран ничего не отвечает, он добавляет: – Вы знаете, у нас строгий запрет на наркотики.
– Я не под кайфом. У меня тут такая штука… Я не знаю, я не знаю. – Он поднимает рубашку и поворачивается к волонтеру, который никак не реагирует.
– Видишь? – спрашивает Белтран.
– Улицу? Да, вижу.
Белтран говорит:
– Кажется, я одержим призраком.
Какое-то время волонтер ничего не отвечает. Потом спрашивает:
– Это Новый Орлеан?
Белтран кивает.
– Вы тут, наверное, из-за «Катрины»?
– Ага, верно. Эта сука весь мой мир уничтожила, друг. Никого больше нет.
Волонтер кивает:
– Большинство людей из Нового Орлеана направляются в Батон-Руж или в Хьюстон. Как вас сюда занесло?
– Моя девочка. Моя девочка живет здесь. Я поселюсь у нее.
– Ваша девушка?
– Нет, моя девочка! Моя дочка!
– Вы здесь уже два дня провели, так ведь? Где же она?
– Она не знала, что я приду. Мне нужно ее найти. – Белтран смотрит на свое отражение. У него сухое лицо. У него сухие волосы. Он поднимает рубашку, чтобы еще раз взглянуть на дыру, но она исчезла; он проводит рукой по старой коричневой коже, по курчавым седым волосам.
Волонтер ненадолго замолкает. Потом задает вопрос:
– Как давно вы в последний раз виделись?
Белтран смотрит вниз, в раковину. Фаянс вокруг сточного отверстия потрескался и покрылся ржавчиной. Из труб доносится далекий булькающий звук, как будто там, в кишках города, обитает что-то живое. Белтрану требуется минута, чтобы вспомнить.
– Двадцать три года, – отвечает он наконец.
Лицо волонтера неподвижно.
– Это долгий срок.
– Она вышла замуж.
– И после этого переехала сюда?
– Мне надо ее найти. Мне надо найти мою маленькую девочку.
Волонтер, кажется, обдумывает это; потом он открывает дверь в жилое помещение.
– Меня зовут Рон Дэвис. Я пастор в баптистской церкви Троицы, она на этой же улице, в нескольких кварталах отсюда. Если вы здесь закончили, почему бы вам не пойти туда со мной. Думаю, я смогу вам помочь.
Белтран смотрит на него:
– Пастор? Нет уж, друг. Я не хочу сегодня вечером о Боге слушать.
– Это не страшно. Вы не обязаны разговаривать о Боге.
– Если я уйду, обратно меня не пустят. Моя койка кому-нибудь другому достанется.
Дэвис качает головой:
– Вам не нужно будет сегодня сюда возвращаться. Вы сможете переночевать в церкви. Если нам повезет, вы вообще никогда больше этого места не увидите. Если нет, я позабочусь, чтобы завтра ночью для вас нашлась постель. – Он улыбается. – Все будет хорошо. У меня есть здесь кое-какое влияние, знаете ли.
Они покидают ночлежку вместе, выходят в густой жар флоридской ночи. Воздух на улице сильно пахнет морем, так сильно, что сердце Белтрана екает от ощущения, что он находится в месте незнакомом и новом. Слева, через несколько кварталов по Центральной авеню, он видит высокие мачты парусников в гавани, собравшиеся, точно березы в роще, бледные и призрачные в темноте. Справа город простирается равниной бетона и света, мягко светящиеся надземные переходы – стальные форшлаги – выгибаются над улицей. Люди, сгорбившись, шагают по тротуарам, спят в маленьких альковах у магазинных дверей. Некоторые поднимают головы, когда двое мужчин выходят из ночлежки. Один дергает за штанину проходящего мимо Белтрана:
