Внешний мир был мечтой об ином месте. Она обнаружила, что думает, не лучше ли ей будет там.
Вечером третьего дня, когда они ужинали – чем-то невкусным и остывающим, что Шон купил по дороге домой – она сказала ему:
– Я хочу выйти на улицу.
Шон продолжал есть, как будто не слышал ее.
Это было не ново. Рядом с ней он проявлял почти лихорадочный энтузиазм, как будто мог убедить ее, что их жизни продолжают течь прямо и гладко, одной только силой воли. Но Шон не глядел ей в лицо; когда он вообще обращал к ней взгляд, то утыкался им в щеку, или плечо, или волосы. Он смотрел на нее почти прямо. Но не вполне.
– Не знаю, хорошая ли это мысль, – ответил Шон наконец. Он ел яростно, забрасывая в рот новую порцию еще до того, как расправлялся с последней.
– Почему нет?
Он замер, его взгляд быстро метнулся к солонке с перечницей, стоявшим посреди стола.
– Ты все еще не кажешься… Не знаю. Собой.
– А это как? – Она не съела ни кусочка, только потыкала свою порцию, как ребенок тыкает палкой раздавленное машиной животное. Еда остывала на ее тарелке, сыр и масло загустевали. От ее вида тошнило.
Настрой Шона резко перешел в какую-то замкнутость и печаль; она смотрела на его лицо и видела, как это произошло. От этого ей стало лучше. Это было больше похоже на мужчину, которого она знала по нескольким последним годам их брака.
– Я что, твоя пленница?
Он наконец-то посмотрел на нее, шокированный и обиженный:
– Что? Как ты могла такое сказать?
Она не отвечала. Только смотрела ему в глаза.
Шон выглядел перепуганным.
– Я просто беспокоюсь за тебя, милая. Ты еще… ты не…
– Ты об этом? – Она подняла левую руку и просунула палец в открытую рану. Та была чиста и бескровна, как кусок резины.
Шон опустил голову.
– Не делай так.
– Если ты правда за меня беспокоишься, почему не отвезешь в больницу? Почему не вызовешь скорую? Я так много сплю в последние дни. Но ты просто ходишь на работу, как будто все нормально.
– Все и правда нормально.
– Мне так не кажется.
Теперь он смотрел в окно. Солнце клонилось к земле, и свет был густым и золотистым. Палисадник цвел, и тонкий слой пыльцы покрывал левый бок их машины на подъездной дорожке. Глаза Шона не мигали и отражали свет, как вода. Он не отрывал взгляда от всего этого.
– С тобой все в порядке, – повторил он.
Они сидели, погруженные в собственные мысли, и молчание заполняло пространство между ними. Загудев, ожил холодильник. Наконец Кэти оттолкнулась от стола и направилась к двери, на ходу захватив ключи от машины.
– Я прогуляюсь, – сказала она.
– Куда? – Его голос был хриплым от безнадежности.
– Может, в магазин. Может, просто так. Я скоро вернусь.
Он попытался встать.
– Я с тобой.
– Нет, спасибо, – сказала она, и Шон снова обмяк на своем стуле.
Когда-то она почувствовала бы себя виноватой из-за этого. Корила бы себя за то, что не учла его желаний или его страхов, что не смогла уберечь его хрупкое эго. Он был слабым человеком, хотя не подозревал об этом, и она давно считала частью своего супружеского долга создание комфортных условий для его уязвимой души.
Но теперь она чувствовала себя далекой от этого. И от Шона тоже, хотя помнила, что когда-то его любила. Если что-то и вызывало у нее чувство вины, так это то, что она не была больше способна эту любовь отыскать. Он был хорошим человеком, и заслуживал быть любимым. Она спросила себя, может ли призрак чувства стать заменой для самого чувства.
Но хуже всего этого было чувство отдаления от самой себя. Последние три дня она ощущала себя пассажиркой в собственном теле, пилотом какой-то мудреной машины. Смотрела издалека, как плоть ее руки обхватывает дверную ручку и поворачивает по часовой стрелке, запуская механический процесс, который отсоединит дверь от косяка и позволит той распахнуться, открывая путь к бегству. Плоть тоже была механизмом, сокращавшим мышцы и сухожилия, тянувшим дверь на себя.
С тобой все в порядке, сказал Шон.
Она открыла дверь.
Свет оцарапал глаза, как битое стекло. Это была самая ошеломительная боль, которую ей когда-либо доводилось чувствовать. Она закричала, рухнула на пол и сжалась в комочек. Где-то очень далеко она услышала, как падает что-то тяжелое, потом грохот шагов, от которых загудел пол у нее под головой, а потом – как захлопывается дверь. Руки мужа легли на нее, и она вывернулась из-под них. Свет краской застелил ей глаза; она никак не могла его отскрести. Он просочился в череп и заполнил его, как убийственное излучение. Она вскочила на ноги, оттолкнув Шона, и бросилась прочь от двери, в гостиную, где споткнулась о ковер и упала на бок. Ее преследовал истерический голос мужа – выплеск паники. Отталкиваясь ногами, она поползла вперед, просунула лицо в пустоту под диваном, в прохладную темноту, и попыталась соскоблить с себя невыносимую му́ку света.
Той ночью она не легла в кровать. После самоубийства они ночевали вместе, хотя Шон старался оставлять между ними свободное пространство и начал ложиться в постель в пижаме. По ночам она спала беспокойно – казалось, днем ей отдыхалось лучше – и его сну это тоже мешало. Она могла лежать неподвижно, как камень, а потом провести несколько секунд в упорной борьбе с простынями, прежде чем снова застыть, как утопающая. Когда это происходило, он отворачивался к стене. А потом вспоминал, что отвернулся от нее и в ту ночь. И не засыпал до рассвета, чувствуя, как она бьется, зная, что упустил шанс ей помочь.
То, что произошло у двери, однако, заставило его встряхнуться. Ее боль была ужасающа по своему накалу, и вина лежала на нем. Он не позволит угрызениям совести или стыду помешать ему сделать все возможное, чтобы отныне держать Кэти в уюте и безопасности. Любовь все еще жила в нем, точно впавшая в спячку змея, и теперь она проснулась. Она высунула язык и попробовала воздух на вкус.
Кэт потребовалось какое-то время, чтобы успокоиться. Шон сделал мартини и отнес ей, посмотрел, как она без интереса пьет, сидя на диване и глядя в пол, время от времени негромко всхлипывая от страха. Длинные царапины от ногтей вспахали ее кожу; правый глаз, казалось, вылез из орбиты, глядя чуть ниже левого. Шон задернул шторы и закрыл жалюзи, хотя к тому времени солнце уже зашло, и мир снаружи был синим и прохладным. Он выключил почти весь свет в доме, заполнив его тенями. Благодаря этому, или водке, или чему-то другому, она наконец-то погрузилась в напряженное молчание.
Он присел на диван рядом с ней и, взяв ее пальцами за подбородок, развернул лицом к себе. В голове у него звучало эхо размышлений в ночь ее самоубийства: ей никогда не станет лучше.
