– Как часто ты это делаешь?
– Что?
– Ты дрочишь, да? Зачем еще эти киношки.
– Э-э, я не…
– Стесняешься?
Он рассмеялся, чересчур громко:
– Да, наверное, немножко.
– Как тебе нравится это делать? Смазку используешь? На ладонь плюешь или как?
– Гм, нет. – Температура его тела поднималась до опасных высот. Трикси посмотрела на промежность Ника, положила руки себе на бедра и склонила голову:
– Покажи мне.
– Трикс, перестань.
– Зачем, по-твоему, я сюда заявилась сегодня? Покажи мне.
Он бросил попытки унять свое трепещущее сердце, понадеялся, что она не заметит, как трясутся его руки, задался вопросом, знает ли она, что он никогда прежде не был с женщиной, задался вопросом, не излучает ли он девственность, как яркий свет. Он расстегнул джинсы, извлек свой пенис и принялся делать так, как она желала.
– Медленнее, – сказала Трикси, подходя ближе. Немного понаблюдала, потом начала расстегивать свою блузку. Под ней ничего не было, и Трикси повела плечами так, что блузка соскользнула на пол позади нее; вышла из своих джинсов как женщина выходит из воды. Все ее худое тело покрывали татуировки; яркие краски их делались люминесцентными в холодном свете фонарей: змея обвивала правое плечо, ее кольца останавливались на полпути к локтю; обнаженная феечка с лицом дьявола расположилась под ключицей; цепочки слов – стихов или таинственных списков – начинались у таза и оборачивались вокруг бедер; скрещенные молотки на фоне флага Конфедерации лежали на склоне одной груди; черная свастика, похожая на неуклюжее сплетение швов, – на другой. Они мерцали на ее нагом теле как раскаленные добела неведомые письмена. Однажды Ник слышал словосочетание «иллюминированная рукопись», и хотя он не знал его значения, но думал, что это должно быть нечто вроде тела Трикси, которое было покрыто буквами священного алфавита и само по себе являлось упругим словом или даже последовательностью слов, фразой, которую она прошептала ему, убирая его руку и заменяя своей. Она подтолкнула его к постели, и Ник потерялся между ее страниц.
– У меня жирные ляжки, – сказала она. Они лежали на простынях, все еще голые. Все продлилось лишь несколько ужасных минут; он извергся почти немедленно, после чего Трикси резко скатилась с него и уставилась в потолок. Ему хотелось подняться и вытереться, но он не знал правил этикета. Ник чувствовал себя вычерпанным, обреченным, как будто увидел пустоту за фасадом мира. Поэтому он следовал примеру Трикси и просто молча лежал, пока не услышал это откровение.
Он вытянул шею и взглянул на ее бедра. Но его внимание, невзирая на все искренние старания, отвлекалось от них иным.
– Выглядят нормально, – ответил Ник.
– Они мне от мамы достались. С этим ничего не поделаешь.
Трикси шлепнула ладонями по ляжкам так, что они затряслись.
– Суки, – сказала она.
– Эй, перестань. Ты красивая.
– Ага, конечно. Деррик, правда, говорит, что они хороши для дела.
– В смысле?
– Крупные ляжки. Ну, знаешь. Широкие бедра для родов. Наш долг – производить чистокровных белых детей.
– О, – Ник представил, как Деррик обследует ее бедра, проводит по ним руками. Он был почти уверен, что Деррик мог продержаться куда дольше, чем пару-тройку минут.
– Забавно, если подумать, – сказала Трикси. – Что мы передаем своим детям. Мне достались от матери слоновьи ляжки, и это отстой, но заодно я получила чистую кровь. А это, ну, охренеть как важно. И я тоже должна ее передать. Так что, наверное, тут особо не пожалуешься.
Ник смотрел на потолок. Они выключили все фонарики кроме одного, который горел звездой в дальнем углу. Все предметы в комнате отбрасывали карикатурные тени.
– Сколько детей ты хочешь завести?
– Пять или шесть, наверное. Мы должны. Белые люди теперь – меньшинство. Мы теряем нашу страну. Это мой долг – родить много детей.
Ник попытался представить себя в роли отца. Он не знал, как отцы поступают, как выглядят или как говорят.
– Не знаю, способен ли я на это, – сказал он.
– Из тебя получится хороший отец. Ты милый.
Это было не то слово, которое Нику хотелось услышать сразу после потери девственности.
– А тебе что досталось от родителей? – спросила Трикси.
– Ничего, мне кажется, – ответил он, немного подумав.
– Ты должен был что-то получить. Внешность, поведение. Это немножко странно, но единственный способ узнать что-то про своего отца – это посмотреть, каким вырастешь сам. Как будто он оставил тебе особое тайное послание или что-то вроде того.
Ник решил послать этикет в жопу и подняться.
– Мне надо отсюда выбраться, – сказал он, спрыгивая с кровати и нашаривая одежду.
– Я ведь кое на что намекаю, Ники.
Он замер.
– На что?
– На ответственность. На наследие. Ты не можешь больше быть эгоистом. Ты должен решить, кто ты и что ты должен своей семье.
– Какой еще семье.
– Той, что у тебя уже есть, и, что еще важнее, той, которая у тебя будет.
– Ты хочешь, чтобы я что-то доказал «Молоткам».
– Почему бы тебе не начать с того, чтобы доказать что-то мне? Мне нужно, чтобы ты был больше, чем просто милым мальчиком, Ники. Этого не хватит.
Ник не смотрел на нее, одеваясь.
– У тебя есть пистолет? – спросил он.
Трикси этого явно не ожидала. Какое-то время она пялилась на него.
– Я могу его достать, – ответила она.
Тайрон все еще жил с матерью. Как-то раз Ник слышал, как он говорил об этом с Большим Джейком – о том, что она работает в вечернюю смену в отеле рядом с университетом на Елисейских полях и ему приходится ежедневно забирать ее в десять вечера и отвозить домой. Еще не было и девяти; Ник легко мог выследить их у этого места и доехать за ними до дома. На самом деле все это должно было быть просто. Однажды Ник подстрелил крысу, когда в детстве шлялся по улицам с пневматическим ружьем. Ему казалось, что никакой разницы не будет.
Трикси была единственной, кто еще вызывал в нем какие-то чувства. Он сделает все, что потребуется. А если потребуется что-то, потрясающее своей чудовищностью, тем лучше. Может, это он тоже почувствует.
Пока они были в доме, небеса воистину разверзлись. К тому времени, как Трикси довезла их сквозь проливной дождь до жилища Мэтта в Мид-Сити, было уже сильно позже девяти.
– Нам нужна пушка, – сказала она Мэтту после того, как он пустил их внутрь. На Мэтте были трусы-боксеры – и ничего больше. Он сидел на краю дивана и пялился в телевизор, где показывали какое-то военное кино.
