– Элизабет… – выдохнул он и спустился еще на одну ступень, и еще на одну, пока веревка, о которой он позабыл, рывком не сдавила ему туловище. Он посмотрел вверх, на бледный круг лица Коннелли высоко над собой.
– Какого черта ты там делаешь, док? – крикнул Коннелли голосом, хриплым от ярости, а потом, чуть ли не вопреки своей воле, Гарнер обнаружил, что поднимается обратно к свету.
Стоило ему выйти на ровную поверхность, как Коннелли схватил его за воротник и бросил на землю. Гарнер попытался найти опору в снегу, но Коннелли пинком уронил его обратно; обросшее светлой бородой лицо кривилось от ярости.
– Безмозглый ты сукин сын! Тебе что, плевать, что мы тут все сдохнем?
– Отстань от меня!
– Из-за пса? Из-за чертова пса? – Коннелли снова хотел его пнуть, но Гарнер перехватил ногу и откатился, уронив противника на себя. Они боролись в снегу, их тяжелые куртки и перчатки предотвращали любые серьезные повреждения.
Полог одной из палаток откинулся, и наружу, хромая, выбрался Бишоп, на лице его была написана карикатурная тревога. Он подошел к ним, застегиваясь на ходу.
– Прекратите! Прекратите сейчас же!
Гарнер поднялся, и его повело назад. Коннелли встал на одно колено, согнувшись и задыхаясь. Он указал на Гарнера:
– Я нашел его в расщелине! Он спустился в одиночку!
Гарнер прислонился к навьюченным саням. Он чувствовал, что Бишоп смотрит, как он стягивает перчатку и ощупывает ссадину на лице, но взгляда не поднимал.
– Это правда?
– Разумеется, это правда! – крикнул Коннелли, но Бишоп, махнув рукой, заставил его утихнуть.
Гарнер взглянул на него, тяжело дыша.
– Ты бы это видел, – проговорил он. – Господи, Бишоп.
Бишоп перевел взгляд на расщелину и заметил крючья и веревку, уходящую в темноту.
– Ох, док, – сказал он тихо.
– Это не расщелина, Бишоп. Это лестница.
Коннелли подошел к Гарнеру, ткнул в него пальцем:
– Что? Ты из ума выжил!
– Сам посмотри!
Бишоп вклинился между ними.
– Хватит! – Он повернулся лицом к Коннелли. – Отойди.
– Но…
– Отойди, я сказал!
Коннелли оскалился, потом развернулся и побрел обратно к расщелине. Опустился на колени у ее края и начал вытягивать веревку.
Бишоп посмотрел на Гарнера:
– Объяснись.
Вся страсть Гарнера моментально улетучилась. На него нахлынула усталость. Его мышцы болели. Как объяснить это Бишопу? Как объяснить так, чтобы они поняли?
– Атка, – сказал он просто, умоляющим тоном. – Я его слышал.
На лице Бишопа проявилась глубокая жалость.
– Док… Атка был всего лишь псом. Нам нужно довезти Фейбера до склада.
– Я все еще слышал его.
– Тебе нужно собраться. На кону настоящие жизни, понимаешь? Мы с Коннелли – не доктора. Фейберу нужен ты.
– Но…
– Ты понял меня?
– Я… да. Да, я понимаю.
– Когда ты залезаешь в такие места, особенно в одиночку, ты рискуешь всеми нами. Что мы будем делать без дока, а?
Этот спор Гарнер выиграть не мог. Только не так. Поэтому он схватил Бишопа за руку и подвел к расщелине.
– Посмотри, – сказал он.
Бишоп выдернул руку, его лицо помрачнело. Коннелли выпрямился, следя за их разговором.
– Не надо меня хватать, док, – сказал Бишоп.
– Бишоп, – попросил Гарнер. – Пожалуйста.
Бишоп помедлил, потом подошел к разлому.
– Хорошо.
Коннелли взорвался криком:
– Да что же вы творите!
– Мы не будем спускаться, – сказал Бишоп, поглядев на обоих. – Я только загляну, ладно, док? Это все, чего ты добьешься.
Гарнер кивнул.
– Хорошо, – ответил он. – Хорошо.
Они подошли к краю расщелины вдвоем. Вблизи Гарнер словно чувствовал у себя в печени крюк, тянущий его вниз. Требовалась сила воли, чтобы остановиться на краю, стоять спокойно и не дрожать, и глядеть на этих двоих так, словно вся его жизнь не зависела от этого момента.
– Это лестница, – сказал он. Его голос был ровным. Его тело – недвижным. – Она высечена в камне. На ней… какие-то изображения.
Бишоп долго вглядывался во тьму.
– Я ничего не вижу, – сказал он наконец.
– Говорю тебе, она там есть! – Гарнер осекся и унял себя. Попробовал зайти с другой стороны. – Это… это может быть открытием века. Хотите утереть нос Макриди? Пусть себе ставит свой флажок. Это доказательство того, что, что… – он умолк. Он не знал, чему это служило доказательством.
– Мы отметим это место на карте, – ответил Бишоп. – И вернемся. Если то, о чем ты говоришь, правда, разлом никуда не денется.
Гарнер включил свой фонарь.
– Смотри, – сказал он и бросил его вниз.
Фонарь вращался, его белый луч рассекал темноту с холодной точностью скальпеля, высвечивая обтесанный камень и то, что могло быть резьбой, а могло – естественным рельефом. Он со стуком приземлился подле собачьего трупа, ярко озарив открытую пасть и вываленный язык, и черную лужу крови под ними.
Бишоп на мгновение задержал на этом взгляд, а потом покачал головой.
– Черт побери, док, – сказал он. – Ты серьезно испытываешь мое терпение. Пойдем.
Бишоп готов был уже отвернуться, когда тело Атки дернулось один раз – Гарнер это видел – а затем другой, почти незаметно. Гарнер протянул руку и ухватился за рукав Бишопа.
– Господи, да что еще… – начал тот резким от раздражения голосом. И тогда тело пса утащили во тьму, так быстро, что казалось, будто оно растворилось в воздухе. Только кровь его, размазанный след, исчезающий в тени, свидетельствовала, что оно там было. Кровь и потревоженный фонарь, который лениво описывал полукруг; его ничем не заслоненный луч сперва копьем пронзил пустую темноту, потом упал на гладкий, холодный камень и остановился наконец на том, что могло быть высеченной в камне когтистой лапой. Свет мигнул и погас.
– Какого хера… – выдохнул Бишоп. Из палатки за их спинами вырвался крик. Фейбер.
Гарнер сорвался в неуклюжий бег через сугробы, высоко задирая ноги. Остальные кричали ему в спину, но слова их терялись в ветре и его собственном тяжелом дыхании. Тело двигалось так, как было натренировано, но разум его был пришпилен, будто корчащееся насекомое, к оставшейся позади расщелине, к яркому, пылающему образу того, что он только что увидел. Им двигали страх, и адреналин, и что-то еще, какая-то другая эмоция, которую он ощутил впервые за долгие годы, а возможно, и за всю жизнь, какая-то переполняющая сердце восхитительная экзальтация, грозившая погасить его как затухающий уголек.
