Огонь в камине почти угас.
– Пожалуй, – согласился я.
– Они ведь выбирают эпоху не наобум. – Майклс обернулся к окну. Стекло тускло блестело, отражением комнаты закрывая звезды. – Но все – и неудобства, и опасность – меркнет перед тоской по дому. О боже, – прошептал он, – тоска по дому!
Такая боль, такой надрыв прозвучали в его голосе, что я поспешил вернуть его на землю прозаичным замечанием:
– Они, должно быть, делают прививки против всех древних болезней. Иначе это будет та же смертная казнь.
Майклс отрешенно посмотрел на меня.
– Да. И, разумеется, вакцина долголетия по-прежнему течет в его венах. Но и все. Его забрасывают во тьме, машина исчезает, и он отрезан от своей жизни. Он знает лишь, что ему подобрали такую эпоху… с такими чертами… которые сделают наказание достойным вины.
В комнате вновь наступила тишина, и тиканье часов на каминной полке вдруг заполнило весь мир, как будто все остальные звуки замерли. Ночь была холодна.
– Какое преступление вы совершили? – спросил я.
Он ответил спокойно и горько.
– Это не имеет значения. Я же говорил: преступления одного века служат примером героизма в другом. Если бы моя попытка удалась, потомки славили бы мое имя. Но я потерпел неудачу.
– Вероятно, многие пострадали, – сказал я. – Вас, должно быть, ненавидел весь мир.
– Да, – коротко ответил Майклс. И, помолчав, добавил: – Разумеется, все это выдумки. Мы просто коротаем время сказкой.
– Стараюсь подыгрывать, – улыбнулся я. – Куда и когда вас бросили?
– Меня оставили под Варшавой, в 1939-м, – чуть слышно проговорил он.
– Вам, полагаю, не хочется вспоминать военные годы?
– Нет.
Тем не менее он продолжал:
– Мои враги просчитались. Смятение, вызванное нападением Германии, позволило мне затеряться. Постепенно я стал разбираться в обстановке. Конечно, я ничего не мог предсказать; не могу и сейчас – только узкие специалисты знают, что происходило в двадцатом столетии. Но когда меня забрали в фашистскую армию, я понял, куда попал, связался с американцами и стал их разведчиком. Рискованно – ну и что? А потом мне помогли устроиться здесь.
Его настроение менялось. К нему вернулись былые уверенность и спокойствие.
– Да, конечно, сначала было трудно. Я не имею в виду условия жизни. Вы, без сомнения, ходили в походы и замечали, как быстро можно приспособиться к отсутствию горячей воды, электрического освещения и прочих вещей, к которым привыкли с детства. Я бы не отказался от гравикостюма или нейростимуляторов, но прекрасно обхожусь и без них. Тоска по дому – вот что не дает покоя. Это хуже всего. Но я привык…
На его лице внезапно появилась усмешка.
– Даже если бы меня сейчас помиловали, я бы не вернулся назад.
Я допил свой бокал, смакуя виски.
– Вам здесь нравится?
– Да, – ответил Майклс. – Теперь да. Эмоциональное потрясение прошло. Мне помогло то, что я был очень занят: сперва боролся за жизнь, потом – за становление в этой стране. Времени на переживания просто не хватало. Дело, которым я занимаюсь, все больше и больше интересует меня. Я обнаружил здесь у вас такие приятные черты, которые будущее утратило… Спорю, вам и в голову не приходит, в каком экзотическом городе вы живете. Подумайте, в эту самую минуту солдат стоит на часах у атомной лаборатории, в подворотне замерзает бродяга, в разгаре оргия у миллионера, где-то сидят проповедник, торговец из Индии, шпион…
Его возбуждение спало. Он отвернулся от окна и посмотрел назад, в сторону спальни.
– И мои жена и дети… – произнес он с огромной нежностью. – Нет, я не вернусь ни за что на свете.
Я в последний раз затянулся сигарой и неохотно затушил ее.
– Вам действительно неплохо живется.
Мрачное настроение окончательно покинуло его. Он широко мне улыбнулся.
– Кажется, вы всерьез поверили этой ерунде.
– О, не сомневайтесь. – Я встал и потянулся. – Уже поздно. Нам пора идти.
Он не сразу понял.
– Нам?..
– Конечно. – Я достал из кармана пистолет-парализатор. – В таких делах нельзя полагаться на случай. Мы проверяем.
Кровь отхлынула с его лица.
– Нет, – прошептал он. – Нет, нет, нет. Амали, дети…
– Это, – объявил я, – часть наказания.
Я оставил его в Дамаске, за год до вторжения Тамерлана.
Договор
История о том, как Асмодей наперекор всей современной скептической науке пришел к выводу, что некоторые старинные легенды – чистая правда, и о том, как он разыскивал нужную книгу, и как это ему, наконец, удалось, сама по себе интересна. Но не об этом сейчас речь.
Немало времени прошло, прежде чем он раздобыл все необходимые ингредиенты, а главное – собрался с духом. Наконец пробил урочный час, и он позвонил своей секретарше. Та впорхнула в кабинет.
– Да, сэр?
– У меня крайне важное дело, – сказал Асмодей. – Я хочу, чтобы меня ни по каким вопросам никто не беспокоил, пока я сам не разрешу. Вам ясно?
Он был горд тем, что сохранял спокойствие, и даже сам себе немного удивлялся.
– Да, сэр, – кивнула секретарша. – Что’ы никто не ‘ешал. Если только не ‘озвонит Его Адское ‘еличест’о.
Ее клыки производили внушительное впечатление, но зато несколько портили дикцию, и, уж конечно, мечтой ее жизни была сценическая карьера.
– Вот именно, – саркастически сказал Асмодей. – Или если не начнется Армагеддон. Теперь идите и никого сюда не пускайте.
Секретарша распростерлась перед ним ниц и упорхнула. Асмодей выскользнул из-за обсидианового стола и запер за ней дверь. Подойдя к окну, он посмотрел, не пролетает ли кто мимо. Впрочем, это было маловероятно: как Уполномоченный по Производству Серы и Зловония, он занимал третий этаж административного небоскреба, а летать так низко мало кому разрешалось. Он увидел лишь привычную пустынную равнину, кое-где озаренную пламенем. Он был необычайно взвинчен, и когда, перекрывая привычный шум, где-то раздался истошный вопль, Асмодей навострил уши.
– Ля-бемоль, – кивнул он и сделал повелительный жест. Окно закрылось.
Не теряя времени, чтобы чего доброго не испугаться, он выдвинул ящик стола и достал оттуда старинный полуистлевший фолиант в переплете из драконовой кожи. Раскрыв его, он еще раз просмотрел нужные места, потом приготовил все, что могло понадобиться, и приступил к работе.
Первый этап процедуры был неприятен, но терпим: нужно было прочитать молитву задом наперед.
Дальнейшее было ужасно, но, к счастью, после совершения нужных действий Асмодей был уже настолько ошеломлен, что все остальное проделал почти механически. Лишь когда он начертил мелом на трехмерном полу поверхность Мебиуса, он отчасти пришел в себя и уже надменно провозгласил:
