Их взгляды встретились.
– И не хочешь оставить их в покое на те последние часы, что им, возможно, суждено прожить, – закончила фразу Линдгрен.
Они впервые встретились после ссоры и говорили без подчеркнутой формальности.
– Знаю! – пылко воскликнул Реймонт. – Они думают, что делать нечего, только ждать, и все! И как они проведут это время, спрашивается? Что будут делать в итоге? Трепаться, читать любимые стишки, жрать любимую еду с удвоенным винным пайком – вино земное, безусловно, – слушать музычку, пялиться на видеозаписи спектаклей и балетов, а кто-то вовсю займется любовью. Уж это обязательно.
– Разве это так уж ужасно? Преступно? – возмутилась Линдгрен. – Если нам суждено погибнуть, разве не лучше, если мы покинем эту жизнь, продолжая любить ее? Разве мы не цивилизованные люди?
– Если бы мы стали хоть чуточку менее цивилизованными, наши шансы не погибнуть увеличились бы.
– Ты боишься умереть?
– Нет. Я просто люблю жизнь.
– Забавно… – проговорила Линдгрен. – Наверное, ты ничего не можешь поделать со своей грубостью, жесткостью. Таков уж ты есть. Но почему так упорно не желаешь от нее избавиться?
– Если честно, – ответил Реймонт, – то я так нагляделся на то, что делает с людьми образование и культура, что меня все меньше и меньше тянет их приобретать.
Линдгрен не сдержалась. С покрасневшими глазами она бросилась к Реймонту и воскликнула, схватив его за руку:
– О, Карл, неужели стоит опять приниматься за старые споры, когда нам жить-то осталось, может быть, всего один день? Я… Я любила тебя, Карл, – продолжала она пылко, не обращая внимания на то, что Реймонт холоден как лед. – Я хотела, чтобы мы прожили с тобой всю жизнь, чтобы ты стал отцом моих детей, где бы это ни произошло – на бете Девы или на Земле. Но… мы все так одиноки, все до одного – здесь, посреди звезд. Мы обязаны делиться с другими всей добротой, на какую только способны, и принимать эту доброту, иначе… иначе жить хуже, чем умереть.
– Если только не уметь сдерживать эмоции.
– Неужели ты думаешь, что у меня были какие-то еще эмоции… кроме чисто дружеских, кроме желания помочь ему перебороть тоску, кроме желания убедиться в том, что он не влюблен в меня по-настоящему, – я говорю о Борисе. А в уставе сказано ясно и четко: во время полета мы не имеем права вступать в официальные браки, поскольку тут для этого нет соответствующих условий, мы лишены…
– Короче говоря, мы с тобой прервали отношения, являющиеся нежелательными по уставу.
– У тебя было полно женщин после этого! – возмущенно воскликнула она.
– Некоторое время – да. Пока я не нашел Айлинь. А ты снова спишь с кем попало.
– Имею право. Нормальные человеческие потребности… Я не ставлю на себе крест… – Она запнулась и выпалила: – Как ты!
– Я тоже не ставлю, – возразил Реймонт, – за исключением тех случаев, когда… словом, я считаю, что бросать партнера, когда дела плохи, – это свинство. – Пожав плечами, Реймонт добавил: – Какая разница? Ты же сама сказала – мы свободные люди. Мне было нелегко, но я в конце концов убедил себя в том, что несправедливо осуждать тебя и Федорова за то, что вы наслаждались этой самой свободой. Не хочу портить тебе настроение после вахты.
– Взаимно! – отрезала Линдгрен и яростно вытерла заплаканные глаза.
– Что касается меня, то я буду занят по уши практически до последней минуты. Раз мне не позволили сделать это по приказу, я сам объявлю набор добровольцев.
– Ты не посмеешь!
– Но ведь мне этого не запретили. Соберу несколько человек в частном порядке – тех, кто согласится. Сформируем маленький оперативный отряд, готовый, когда будет нужно, сделать все, что в наших силах. Собираешься доложить капитану?
Она отвернулась.
– Нет. Уходи, прошу тебя.
Подошвами ботинок Реймонт прогрохотал по коридору.
Глава 8
Сделано было все, что только можно было сделать. Теперь члены экипажа, облаченные в скафандры, пристегнувшись к койкам, снабженным спасательными коконами, ждали мига столкновения. Кое-кто переговаривался по встроенному в шлем радио с соседями по каютам, другие предпочитали молчать. Конструкция шлемов не позволяла смотреть друг на друга – виден был только потолок над лицевым стеклом.
Каюта Реймонта и Чиюань выглядела совсем не так весело и нарядно, как обычно. Китаянка сняла шелковые драпировки, закрывающие переборки, убрала низенький столик, на котором раньше стояла ваза эпохи Хань и лежал плоский камень, на котором был нарисован горный пейзаж и тончайшей каллиграфией, рукой ее отца, было написано стихотворение, сложила в шкаф наряды, набор для рукоделия, бамбуковую флейту. Голые стены озарял мертвенный флуоресцентный свет.
Они долго лежали молча, хотя радионаушники были включены. Реймонт слышал дыхание Айлинь и стук собственного сердца.
– Чарльз, – позвала она его наконец.
– Да, – отозвался он негромко и спокойно.
– Мне было хорошо с тобой. Как бы мне хотелось прикоснуться к тебе…
– Мне тоже.
– Можно попробовать. Позволь мне коснуться твоей души. – Реймонт так растерялся, что не сумел ответить. Она продолжала: – Ты никогда не раскрывался полностью. Думаю, я не первая женщина, кто говорит тебе такое.
– Ты права, – ответил он, и она по его голосу поняла, что ему непросто было в этом признаться.
– Уверен ли ты в том, что ты вел себя правильно?
– Что тут объяснять? Мне не по душе типчики, которых только то и занимает, что их собственные маленькие неврозы. Вселенная так громадна.
– Например, ты никогда не рассказывал о своем детстве, – сказала она. – Я тебе о своем все выложила.
– Считай, что я тебя пощадил, – фыркнул Реймонт. – Ничего хорошего на нижних уровнях Полиюгорска не было.
– Я слыхала о том, какие там были условия. Но никогда не могла понять, как могли допустить такое.
– Власти Надзора были беспомощны. Никакого вмешательства во внутренние дела. Местные людишки оставались чересчур нужными, для того чтобы их можно было просто взять и скинуть. Что-то вроде военных диктаторов в твоей стране, пожалуй, или «Леопардов» на Марсе, до того как там началась буча.
Из Антарктики еще можно было выкачать уйму денег – так думали те, кому было наплевать, что запасы ископаемых истощены до предела, что того гляди погибнет окончательно местная фауна и флора, будет безвозвратно утеряна сама ледяная первозданность материка… – Реймонт запнулся, почувствовав, что повысил голос. – Ну, что об этом теперь говорить! Все позади. Интересно, удастся ли людям повести себя иначе на бете Девы? Сильно сомневаюсь.
– А с каких пор тебя стали волновать подобные вещи? – спросила Чиюань.
– Ну, во-первых, я должен сказать спасибо моему учителю. Отца моего убили, когда я был еще совсем маленький, а когда мне исполнилось двенадцать, мать уже просто изнемогла в борьбе за жизнь. Но был там у нас один человек, мистер Меликот, абиссинец, – не знаю, долго ли он протянул в нашей треклятой школе, – но он жил ради нас и ради того, чему нас учил, и мы чувствовали это, и наш разум мало-помалу просыпался… Не знаю, был ли я его любимчиком, выделял ли он меня. Но я стал много думать и читать, а потом – говорить и делать и из-за этого угодил в беду, и пришлось мне уматывать на Марс… не будем говорить, как именно… Да, пожалуй, я таки был его любимчиком, если уж на то пошло.
