– Слышала, твой брат вынужден выставить дом на торги, – произнесла она. Не стоило удивляться, что Чарльз рассказал о продаже ей, но не поставил в известность меня. Они были близки. Мать любила меня не больше, чем мой брат. Я не помнил, обидел ли ее чем-то определенным, но наша отдаленность никогда не имела для меня сильного значения. Ее отправили в Брислингтон через полгода после смерти папы. Я же пошел в школу в Бристоле. Воспитатели, все когда-то служившие квартирмейстерами, были строгими и добрыми. К матери же я обращался не иначе, как к Кэролайн.
– Он не очень-то разговорчив, но полагаю, что да, – ответил я.
– Он пишет, что ты собираешься в Карабайю.
– Если ты хочешь, чтобы я с кем-то встретился, напиши письмо, и я доставлю его.
Кэролайн как-то странно посмотрела на меня.
– Тебе не по карману поездки в Перу. Ради всего святого, что ты собираешься сделать?
– Это для Министерства по делам Индии. Хинин.
Один из фазанов с надеждой клюнул шнурок на моем ботинке.
– Это действительно так или ты поверил в чепуху, которую рассказывал отец?
– Это… Нет. Я не помню ничего, о чем он говорил. Мне было восемь.
– Что ж, это только к лучшему. Не хочу иметь ничего общего с тем ужасным местом.
– Хорошо.
Я взял немного зерна из стоявшего между нами бокала для вина и посыпал его на землю перед ворковавшими фазанами.
– Меррик.
Я посмотрел на Кэролайн.
– Ты ведь не собираешься… никого искать, верно?
– Что? Искать? Нет.
– Даже в лесу? – ее голос звучал недоверчиво. Она внимательно следила за моей реакцией.
– О чем ты говоришь?
– Ни о чем. Просто бредни сумасшедшей, – она откинулась назад.
– Безумие – не оправдание для туманных фраз. Почему бы не быть конкретной сумасшедшей?
Кэролайн проигнорировала мои слова. Она всегда озвучивала свою мысль всего один раз и никогда не поясняла, что имела в виду. Я знал почему. Никто не слушал ее, отправляя сюда, поэтому теперь у Кэролайн появилась привычка намекать собеседнику на что-то интересное и тут же менять тему, ведь ее все равно не слышат.
– Твой дедушка написал местному священнику письмо, которое тебе лучше взять с собой. Твой отец так и не доставил его, – сказала она.
Я почувствовал, как в голове заскрипели винтики мыслей.
– Но Гарри был там восемьдесят лет назад, – возразил я, стараясь, чтобы в моем голосе не было той ужасной показной доброты, с которой посетители разговаривали со своими умалишенными родственниками. Пациенты Брислингтона не утратили здравый смысл, просто они думали не о том, о чем нужно. – Священник уже сменился, – пояснил я.
– Все равно возьми его. Оно лежит в верхнем ящике стола твоего отца, если Чарльз не пустил мебель на дрова.
– Не пустил. Я возьму, но…
– Хорошо. Кто знает, возможно, оно тебе пригодится.
– Как?
– Покорми фазанов, Меррик.
Я не открывал старую дверь в кабинет уже много лет. Никто не открывал. Она с трудом поддалась на мои толчки. Я ожидал, что в комнате будет затхлый воздух, но из-за дыры в потолке внутри оказалось свежо и прохладно. Там, где черепица с крыши сильнее всего провалилась вниз, в кабинет проникали лучи солнца.
Все три ящики стола не были заперты. В первом, что я открыл, лежали мелкие монеты и всякий хлам, который папа, скорее всего, высыпал из карманов: обрывки веревки с интересными узелками, несколько белых галек. В следующем не было ничего, кроме письма. Я сразу понял, что именно его имела в виду Кэролайн, хоть оно и не было подписано: конверт был старым и мятым, уголки – потрепаны, а один даже слегка надорвался, и из него выглядывала бумага кремового цвета. Лишь отпечаток дедушкиного перстня на воске, запечатавшем конверт сзади, позволял понять, чье оно.
Когда я взял письмо в руки, то увидел спрятанную под ним маленькую книгу. Я медленно достал ее, узнавая.
Это был сборник сказок, который отец сделал для меня, когда мне было четыре или пять лет. Внутри не было текста, только чернильные картинки, обведенные золотом: папа всегда рассказывал сказки, а не читал их. Он прекрасно рисовал. В детстве я рассматривал картинки при свете свечей, и золото ослепительно блестело на фоне чернил. Он приобрел золотые чернила, когда у него еще были деньги. Папа сам связал листы и сделал обложку – из бархата, а не кожи, чтобы книгу было приятно держать в руках. Я осторожно открыл ее, переживая, что она может треснуть.
В сказке говорилось о дровосеке, жившем на краю огромного леса, каких больше не осталось в Англии. Папа нарисовал деревья мрачными и темными, в духе Шварцвальда. Дровосек никогда не ходил далеко в лес, потому что это было опасно. Однажды утром к нему в гости пришел эльф, которому очень понравилась компания дровосека. Вместе они хорошо провели время. Затем гость услышал звон колокольчиков и возвратился к себе в лес. Время для эльфов текло иначе, и он потерял ему счет, а когда решил снова навестить дровосека, то нашел лишь его внуков, работавших на краю леса. Сам дровосек умер много лет назад.
Я помнил, как папа переворачивал страницы книги. Он всегда носил один и тот же доставшийся от дедушки сюртук. Тот был ему великоват, поэтому он обычно закатывал рукава. Подкладка из индийского ситца износилась, но была по-прежнему прекрасной: на когда-то синем, но теперь выцветшем почти до белого фоне парили удивительные замысловатые птицы. Я помнил узор, но не помнил лицо папы.
Когда я закрыл книгу, из нее выпала страница, не связанная с остальными в одну тетрадь. У истории было продолжение, о котором я не помнил. Сначала я не смог разобрать рисунок, и мне пришлось поднести страницу к свету.
Там был изображен мужчина, пойманный деревом. Кора и корни закручивались вокруг его тела – возможно, бездыханного. Они слегка приподнимали его, словно в дар небу. Вокруг корней вился цветущий плющ. Пространство между плетями плюща не было обведено чернилами, и, казалось, они сияли. Лепестки цветов осыпались, оставляя за собой крошечные дорожки света, похожие на фейерверк, – папа изобразил их линиями белых чернил. Солнца не было. Лицо мужчины было направлено в сторону, его голова покоилась на плети плюща, обвивавшей руку и утягивавшей воротник рубашке ниже, на плечо. На ключице были веснушки, нарисованные разбавленной сепией, – словно кто-то стряхнул туда чернила и затем попытался стереть капли, но так и не смог избавиться от них до конца.
Я не помнил этой сцены. В сказке эльф отправился обратно к своим друзьям, а дровосек, как мне казалось, прожил счастливую жизнь, раз у него появились внуки и правнуки. Этот рисунок отличался от остальных: он был более детальным, более реалистичным. Я прикоснулся к чернилам, внезапно уверенный, что отец рисовал все – или по крайней мере мужчину – с натуры. Рисунок был слишком хорош для выдумки. В некоторых местах на плотной бумаге – там, где папа давил пером слишком сильно, – до сих пор остались царапины. Я перевернул лист, но не нашел записи о том, когда или где рисунок был сделан.
