Плечи Рафаэля напряглись, словно его потрясла эта новость. Я попробовал определить год, когда это произошло, но прекратил попытки. Я не знал, хотел ли Рафаэль знать подробности жизни друга его старого родственника. Лично мне бы не хотелось. О не сказал, почему его заинтересовало это. Рафаэль долго не отрывал взгляда от письма. За это время его можно было перечитать дважды. Вместо того, чтобы бросить письмо в огонь, он аккуратно сложил его несколько раз, превратив в маленький бумажный квадратик, и убрал в нагрудный карман.
– Это важно? – спросил я. – Я мог бы узнать, что с ним произошло, когда вернусь.
– Нет. Не мое дело, простите. – Рафаэль снова открыл книгу и поставил лампу с пыльцой на странице. Затем он взял другую лампу, сделанную из часов, которые купил я, и поставил ее как фонарь. Часы громко тикали в тишине. Должно быть, Рафаэль плохо видел, потому что две лампы над белыми страницами излучали слишком яркий свет.
– Я ложусь спать, – сообщил я. Я слишком устал, чтобы думать, не говоря уже о том, чтобы разбираться в связи поколений по ту сторону Атлантики. В горячей воде больше не было необходимости, но Рафаэль бросил еще одну ветку в печь.
Я толкнул дверь, ведущую в часовню, но она не захлопнулась: замок полностью проржавел. По стеклянной трубе, проходящей рядом с дверным проемом, скользила маленькая улыбающаяся саламандра. Она исчезла в темном углу комнаты, в котором не было видно труб. Рафаэль, сидевший на кухне, смотрел на пламя в печи, положив руки на колени. Переодеваясь в одежду для сна и стоя как можно ближе к трубам, я по-прежнему видел его через крошечную щель в полдюйма между дверью и стеной. Рафаэль снова развернул письмо. Я решил, что он сожжет его, но он лишь сидел, держа его в руках. Неожиданно он отбросил его. Я не понимал, что происходит, до тех пор, пока он не поднял его и не зажал рот рукой, беззвучно плача. Я легонько толкнул дверь, чтобы она скрипнула. Рафаэль подскочил. Я выставил руку вперед, показывая, что не хотел его напугать.
– Что случилось? – спросил он. – Разве вы не собирались спать?
– Не сейчас. – Я сел рядом с Рафаэлем и жестом остановил его, когда он попытался встать. – Если вы скажете, что собираетесь наколоть дрова или что угодно, я пойду с вами, так что не нужно. У меня болит нога, и я до сих пор задыхаюсь из-за местного воздуха.
Рафаэль явно хотел возразить, но промолчал. Я положил обе руки на свою трость.
– Вы были в Индии? – наконец спросил он. Песок и обломки камней в его голосе исчезли. Теперь он звучал моложе. В печи потрескивал огонь.
– Да, был. Я жил там. Занимался контрабандой опиума.
– Чем? Я думал, вы служили во флоте.
– Я вырос во флоте. Но моя семья всегда занималась садоводством, и еще в молодости мне предложили работать в Ост-Индской компании, ее экспедиционном корпусе. Но Индия… Да. Около года. Сначала я следил за плантацией маков, а затем начал поставлять опиум в Китай. Там хорошо. Жарко, но хорошо.
– Значит, многие живут…
– В Индии. Да, очень многие. Это часть Империи. Все говорят по-английски, поэтому туда легко переехать. – Я не собирался продолжать, но Рафаэль не отрывал глаз от тлеющих углей и явно хотел о чем-то спросить, поэтому я погрузился в воспоминания. – Многие перебираются через Малабар. Это… армейский гарнизон, поэтому каждый второй белый человек там в красном мундире. Это чертовски странно, ты как будто живешь на поле боя, но сейчас там никто не воюет. Повсюду красивые постоялые дворы и гостиницы для всех клерков Ост-Индской компании. Это богатая область страны, потому что каждый иностранец тратит там свои деньги. Пожалуй, лучшее место, в котором мне довелось жить. Первую неделю, до переезда на север, я ждал своего начальника и жил в гостинице. Там был бассейн. В комнате. А в холле стояла клетка с ручным тигром. Это что-то вроде шутки для новых гостей. Все думают, что это шкура на полу, а потом выясняется, что она ходит и отзывается на кличку Грегори.
Рафаэль улыбнулся.
– Разве ручные тигры существуют?
– Ручные или безмозглые, я не знаю. Ему нравилось играть с клубком шерсти, который бросали гости. И если он привыкал к тебе, одним утром ты выходил из комнаты, и тигр неожиданно обнимал тебя.
Я замолчал. Меня охватили странные чувства, потому что я никому не рассказывал об этом. Рассказывать было некому. Чарльз злился, что я ушел из флота, и слышать не хотел об Ост-Индской компании. Клем и Минна путешествовали с раннего детства, и их давно не удивляла экзотика. Для них существовало лишь менее избитое.
– Я многое забыл, – продолжил я. – Если отправляешься в страну… так не похожую на дом, даже надолго, по возвращении воспоминания кажутся сном. Но мое общее впечатление таково: жарко и повсюду растут цветы.
Пока я говорил, дыхание Рафаэля успокоилось, но в нем, как и в утесах, появилась хрупкость и стеклянная сердцевина. Я не стал спрашивать, почему он так расстроился. Это было не мое дело. Рафаэль тряхнул рукой, чтобы отделить крест на четках, затем медленно сцепил усталые пальцы. Вряд ли он молился.
– Все в порядке? – спросил я, зная, что это не так.
– М-м-м. Увидимся утром.
18
На следующее утро мы не увиделись. В течение последующих дней Рафаэль уходил до моего пробуждения и возвращался, когда я уже спал. Снег не таял. Каждое утро верхний слой покрывался коркой, и единственным доказательством того, что в церкви жил не только я, была дорожка следов, уходящая в лес, а в ветреные дни – следы пыльцы между деревьями, когда Рафаэль шел к маркайюк. Я хотел спросить, не избегал ли он меня, но это был глупый вопрос: да, избегал. Он был достаточно прямолинеен, чтобы признаться в этом и продолжить избегать меня.
Я сторонился темных окон, но мне пришлось взглянуть на свое отражение, чтобы побриться. На шее, как я и ожидал, остались следы и синяки, а еще царапины. Очевидно, напавший на меня человек носил перчатки из грубого материала. Глубокие синяки на ребрах почти почернели, но боль не была сильной, поэтому я вряд ли что-то сломал. Воспоминания о молодости, проведенной в постоянных побегах от злых плантаторов, помогли мне снова почувствовать себя самим собой. Но, выходя из церкви, я снова ощущал, что за мной следят. Больше я не приближался к границе. Вместо этого я направлялся к Инти. Когда я попросил ее сказать что-нибудь простое на кечуанском, мы оба с удивлением обнаружили, что я понимаю язык. Я не мог говорить на их языке, но за последние несколько дней, проведенные в окружении людей, изъясняющихся на нем, что-то в моем мозгу встало на свое место. Папа рассказывал сказки на кечуанском. Я забыл об этом, хотя и помнил истории. Когда я впервые услышал речь на этом языке спустя многие годы, она напомнила мне органную музыку, которая доносилась сквозь слой стекла где-то под ногами.
Еще я доил коз. Не только у Инти была коза, но мало кто из местных, за исключением рыбаков, был достаточно здоров, чтобы доить животных. Большинство относительно здоровых людей работали на плантации Мартеля, урожай с которой кормил всю деревню: лишь какао сплавляли по реке в Асангаро и продавали по цене пять английских фунтов за полтора стоуна
[10]. Три или четыре фермера следили за правильностью расчетов, словно полученная выручка была целым состоянием. Иногда я видел Рафаэля в садах – то с бельем, то с разбитой посудой, то с рваной одеждой, которую он зашивал, повернувшись к солнцу, что окончательно убедило меня в его близорукости. Покончив с делами, он приступал к бесконечному натиранию статуй воском. Будь у меня больше смелости, я бы подошел к нему, но каждый раз, когда я думал об этом, перед моими глазами вставал его пустой взгляд. Вот почему я был очень рад дружбе с Инти. Без нее эти дни были бы сплошной мукой в одиночестве. Местные были слишком заняты или стеснялись говорить со мной, а я был слишком хилым, чтобы помочь им.
