Иногда мы входили в участки без пыльцы. Причины тому были непонятны: в воздухе словно появлялась бездна, клочок темноты, на который не обрушивался звездный свет, и каждый раз Рафаэль колебался. Он не просил помощи, но я продолжал говорить и направлял его в центр дороги.
Мне тоже пришлось остановиться, когда мы подошли к месту, в котором что-то свалило деревья. В кроне зияла огромная дыра, через которую падал звездный свет. На дороге лежал огромный обломок древнего арочного прохода.
– Боже… Что это? Как это здесь оказалось? Катапульта или?.. Люди строили дома в деревьях?
– Не знаю. Я не был здесь с детства. То есть… уже больше ста лет, – нервно ответил Рафаэль. Он словно боялся, что мог замедлиться и никогда не очнуться вновь, если будет думать об этом слишком много.
– Дай руку, – сказал я, пытаясь вернуть его в реальность. Я взобрался на камень. – Да… Обломок упал с высоты, потому что разбил стекло.
Стеклянная кладка дороги покрылись сеткой трещин. Некоторые камни разрушились много лет назад, и дожди обточили их острые края.
– Осторожнее, – предупредил Рафаэль.
– Что? – переспросил я и затем ударился головой о что-то. Удар не был сильным, и я почувствовал, как предмет отлетел в сторону. – Что это было?
Рафаэль поднялся на камень, потянулся и что-то схватил. Я ударился головой о бревно, парившее в воздухе. Когда Рафаэль отпустил его, оно начало медленно вращаться. Бревно поросло мхом по краям. Я поднял голову. В воздухе висело много бревен: некоторые замерли на одном месте, другие очень медленно вращались. Дыра, пробитая в кроне, была ровной. Примятые ветки и хвоя уже выпрямились, столкнулись со сломанными ветвями и начали закрывать брешь. Ветра не было, поэтому пыльца не могла подняться в воздух. В отверстии было очень темно. На землю, как солнечный свет, падал столп темноты. Я вытянулся и дотронулся до бревна. Мне пришлось надавить на него, чтобы оно опустилось. Древесина была достаточно прочной, чтобы выдержать ребенка.
– Пойдем. Нам лучше идти, – сказал Рафаэль.
Я обернулся.
– Я не видел ее.
– Я беспокоюсь не из-за нее. Я чувствую себя немного… – Рафаэль тряхнул головой. – Ворота здесь. Можешь оставить меня. Меня кто-нибудь увидит.
– Хорошо. Мы найдем кого-нибудь, и тогда я пойду.
Рафаэль спрыгнул на землю. Я замешкался, потому что камень, на котором мы стояли, был отвесным с другой стороны. Рафаэль спустил меня. Теперь я не почувствовал напряжения в его руках. Он словно поставил на землю куклу.
– Спасибо.
Он отпустил меня.
– Ты вернешься в Бедлам, когда… закончишь? – спросил я.
– Нет. У них есть маркайюк и Акила. Я мог бы вернуться, но мне кажется, что я сойду с ума и сброшусь со скалы. Я хочу остаться в монастыре.
– Я смогу приезжать к тебе?
– Они могут выписать разрешение, – медленно сказал Рафаэль. – Но я сомневаюсь, что ты захочешь вернуться через двадцать или тридцать лет.
– Откуда ты знаешь, что это продлится так долго? Ты только что потерял семьдесят лет и провел в сознании всего несколько. С чего ты взял, что…
– На превращение уйдет сто лет. Примерно. – После недолгого молчания Рафаэль продолжил: – Если бы я был в безопасности, а не в глухом лесу в последний раз – тогда, с Гарри, – я бы не проснулся так быстро. Я не должен был очнуться. Последние годы… Это как проснуться посреди ночи.
– Значит, в следующий раз…
– Я не знаю. Возможно, полчаса, как сегодня. Возможно, дольше. Это похоже на сон. Ты спишь урывками, продолжаешь просыпаться и, наконец, перестаешь.
– А потом? – спросил я, не в силах объяснить, что конкретно имел в виду. Если я просыпался посреди ночи, я бродил по дому, разговаривал со своей собакой и открывал окна. Но я никогда не помнил об этом на следующий день и всегда испытывал странные чувства, увидев окна, распахнутые настежь.
– А потом, если мне повезет, я буду как Томас. Жить. Думать, говорить. Медленно. – Рафаэль потер запястье, обвязанное веревкой.
Я не стал объяснять, что имел в виду другое. Было глупо спрашивать, забудет ли он меня, раз я появился в этом крошечном промежутке бодрствования. Рафаэль не расстроился бы, забыв меня. Признаться, я подозревал, что он был бы этому рад. Приехав сюда, я лишь напомнил ему о навсегда потерянном друге.
– И что потом? – спросил я.
– Ты засыпаешь на несколько месяцев. Потом снова просыпаешься. И так на протяжении шестисот лет. Потом ты спишь все дольше и дольше, а затем засыпаешь навсегда, но ты не совсем умираешь. В конце маркайюк становятся горными породами. Мертвые маркайюк не похожи на людей.
– Вот почему люди селятся вокруг гор.
Рафаэль кивнул.
– Ты бы видел, что здесь творилось, когда в Куско строили собор. Они швыряли камни, рыли в горах огромные траншеи. Я побывал там, когда строительство почти закончилось. У меня мурашки побежали по коже.
Я рассмеялся.
– Никто не объяснил все это испанцам?
– Конечно, объяснили, но строители велели не поклоняться идолам и убираться. Единственный разумный ответ. Я не могу представить никого, кто относился бы к маркайюк с огромной сдержанностью или не по-индейски.
– Почему ты ненавидишь индейцев? Знаешь, белые люди гораздо хуже. Мы ужасны во всем. Живем дольше сорока пяти лет. Учим больше одного языка. На самом деле это чудо: больные, быстро стареющие, беспокойные, неуклюжие от рождения идиоты смогли убедить всех, что они лучше лишь из-за своих манер и тактичного распределения флагов. Не могу поверить, что никто до сих пор не раскрыл наш обман.
Рафаэль рассмеялся. Его смех всегда заставал меня врасплох, и мне пришлось сдержать себя, чтобы не выглядеть слишком довольным.
– Я не люблю плохой перевод, – признался он. – Я не люблю идиотов, которые рассказывают белым людям, что гора живая и умеет думать, а деревни охраняют особые люди, превратившиеся в камень.
– Но так оно и есть.
– Нет, – возразил Рафаэль и толкнул меня в грудь. Для него этот удар был почти легким касанием, но я почувствовал всю тяжесть его руки. Еще немного, и я упал бы на землю. – Это ужасно. В Испании или Англии вы ведь скажете это по-другому, верно? Вы скажете: «В Андском высокогорье отмечена особенная наследственная болезнь, которая вызывает окаменение и погружает пациентов в состояние долговременной каталепсии. Возможно, окаменевшие пациенты являются частью окружающих гор. Это повлияло на религию и привело к появлению культурной тенденции уделять огромное внимание камням». Это одно и то же, только на твоем языке, а не на кечуа с добавлением испанских слов. Чертов кеспанский. Говори на одном или на другом, иначе не жалуйся, если кто-то ударит тебя по голове Библией и обзовет болваном.
Я все еще смеялся, когда мы повернули и вышли к высокому акведуку. Четыре маркайюк на пьедесталах стояли по обеим сторонам колонн, возвышавшихся над дорогой. Они повернули головы в нашу сторону. Эти статуи гораздо больше напоминали стражей, чем святыни из Бедлама. Их одеяния тоже были сделаны из кожи, но каждая была одета в броню и поножи. Маркайюк держали копья – золотые, потому что золото не ржавеет. Они были в сознании и почти ничем не отличались от нас. Мое сердце ухнуло куда-то в пропасть. Если статуи следили, кто и когда входил и выходил из монастыря, то они знали, что за последние сто лет лишь одного мальчика отправили в Бедлам, и ему было всего двенадцать. Возможно, я сошел бы за священника, собиравшегося окаменеть, но сроки не сходились.
