(В голодноватый предолимпийский год стоял я в гастрономе в очереди за сардельками. Передо мной стояла — и волновалась, и дергалась — крошечная еврейская старушка. И сарделечек хочется, и грех большой. «Молодой человек, — доверительно обратилась она ко мне. — Как вы думаете, эти сардельки приготовлены не из свинины?» — «Да не волнуйтесь вы так, — ответил я, — они все равно химические». Старушка блаженно заулыбалась. «А мне, пожалуйста, полкило „Химических“», — обратилась она, когда подошла очередь, к продавщице.)
Именно поездки за границу — возможность, желательность, первоочередная облигаторность этих поездок — и структурировали нашу интеллектуальную элиту, выстроив ее в очередь к пункту таможенного контроля в порядке озвученной (и по возможности подкрепленной делом) приверженности «реформам». Принцип «Обогащайтесь!» оказался во главе угла много позже, когда «прорабов» в их большинстве от власти уже оттерли. Приверженца передачи Курил приглашали в Японию, специалиста по изничтожению Максима Горького (вчерашнего горьковеда) — на Капри, экономистов и физиков зазывали в Гарвард и в Принстон, но они там — по крайней мере, самые честные из них — и остались или, как принято говорить, зацепились. Начиналось с Прибалтики — справедливо слывшей у нас эрзацем Запада, — и туда устремились апологеты независимости лимитрофов. Но и этого молочного поросенка есть было боязно — и речь шла об отбивных «регионального хозрасчета». Вот я сторонник регионального хозрасчета — и еду на конференцию по его проблемам в Ригу. А я противник, но меня на эту конференцию почему-то не приглашают. Как же они организуют дискуссию? Да так и организуют: одни будут за региональный хозрасчет, а другие — за выход из СССР, и этих вторых мы осудим, как экстремистов…
Одна моя приятельница, работавшая на радио, привела ко мне домой голландских телевизионщиков. Дело происходило в 1991 году, и интервьюировали они «главных людей» города. Ко мне приехали от Собчака. В число главных людей я не входил, но приятельница, увлеченная мною, решила дать мне подзаработать: за интервью «публицисту Топорову» — как и каждому из интервьюируемых — причиталось четыреста долларов. Да и сама она за каждую «персону» получала по двести.
Голландцы снимали фильм о гуманитарной помощи. Требовался от меня — и стоил четыреста долларов — примерно такой монолог: «Мы переходим от социализма к капитализму. Это трудный переход, мучительный и опасный. Опасен он тем, что страна может сорваться в социализм или, хуже того, в фашизм. Впрочем, еще не известно, что хуже — фашизм или социализм. Конечно, когда мы запустим рыночную экономику, за капитализм обеими руками проголосует все население. Но пока этого не произошло, нам необходима помощь. Гуманитарная помощь. Ведь в стране в результате социализма наступила разруха. И чем больше гуманитарной помощи, тем лучше. И мы благодарны всем, кто нам эту помощь предоставляет. И особо благодарны славным своим изобилием, трудолюбием и культурной жизнью Нидерландам». И все. Четыреста баксов мне, двести — Ларисе. То же самое успели сказать голландцам на тот момент пять человек — и со всеми они расплатились. Это мимолетное, «на проходе», как говорят шахматисты, предательство приносило четыреста долларов. Билет из Петербурга в Москву стоил тогда доллар, обед в лучшем ресторане — три, приличные дачи на Карельском перешейке шли за тысячу. Правда, по четыреста баксов платили не всем, а только главным людям города (Ларисина хитрость заключалась в том, что она втюхала иностранцам, будто я являюсь одним из них). Это была ситуация довольно серьезного выигрыша в лотерею. И сказать, будто мне не хотелось заработать четыреста долларов, я не могу. И сказать, что не понимал, чего от меня ждут, — тоже: сразу после ухода голландцев, записывавших и расспрашивавших, разве что не допрашивавших меня три часа, я наболтал обескураженной приятельнице (голландцы ушли, не рассчитавшись ни с нею, ни со мной) вышеприведенный текст — тот, которого от меня и ждали. Иностранцам же объяснил нечто прямо противоположное: разрухи, мол, у нас нет, а есть во многом искусственно организованные, не без участия Запада, трудности, а вот если начнутся рыночные реформы, разруха действительно наступит, причем необратимая и ничем, кроме военного коммунизма, не остановимая.
Голландцы рассудили так. Мой монолог в их телефильм не вписывается, поэтому рассчитаться они ни со мной, ни с Ларисой за него не могут. Но попытаются, вернувшись на родину, сделать из него отдельный фильм — и в случае удачи заплатят уже по-королевски. Уходя, они «забыли» в прихожей банку кофе, пачку чаю, по коробке ветчины и галет. Должно быть, это и была гуманитарная помощь — и ни на йоту не сомневаюсь в том, что тот же Собчак ее с благодарностью (но наряду с четырьмястами баксами) принял.
Самое забавное, что этот телефильм они впоследствии действительно вроде бы показали по голландскому телевидению. И даже с оказией передали нам гонорар. Но оказия оказалась настолько демократического окраса, что оставила себе обе коробки из-под ксерокса, не передав нам ни гульдена. Лариса все же заработала тысячу долларов на «главных людях», а я остался на бобах. Сказал бы ради красного словца, что у меня в прихожей они «забыли» и бобы — но нет, чего не было, того не было.
В молодости я полусерьезно раздумывал над тем, не пойти ли мне «сдаться» в органы. Так, мол, и так, я известный, широко печатающийся поэт-переводчик, поэтому если меня пошлют на стажировку куда-нибудь в Западную Германию, то никого это не насторожит. И я смогу стать безупречным «почтовым ящиком» или чем-нибудь в этом роде — ведь «легенда» у меня редкостная и совершенно аутентичная. Остановило меня только то, что в порядке проверки мне наверняка предложили бы для начала постучать на своих, а молочного поросенка я не ем — совесть не позволяет.
Я сотрудничаю с «Днем литературы» — структурным подразделением газеты «Завтра». «Топорову с его репутацией терять все равно нечего», — написал по этому поводу некто Курицын, постоянно переходящий из одной газеты в другую и каждый раз полностью «обновляющий» в связи с этим собственные взгляды.
Передали мне однажды отзыв важного (на тот момент) кремлевского сановника, позднее запущенного в космос. «Я не понимаю Топорова, — звучало это примерно так. — Я чувствую, что он — наш: по образу мыслей, по стилистике, наконец, по крови. Почему же он не с нами, а с ними? Почему он против нас?»
Насчет «с ними» — это, конечно, перебор. У меня нет ни союзников, ни тем более начальников — ни в патриотической среде, ни в коммунистической, ни, если уж на то пошло, в профашистской, ни в какой бы то ни было другой. Нет, строго говоря, и единомышленников. Нет по элементарной, хотя, может быть, и своеобразной причине: я воспринимаю как неизбежное, а значит, и обязательное, то, что политикам и политическим публицистам левой ориентации представляется желательным и оптимальным. Газета «Завтра» обращается к «сочувственникам», к «заединщикам», она их воодушевляет, она их подбадривает, она, грубо говоря, выдает им «фронтовые сто грамм» для куражу — принял на грудь и — вперед! за Родину! за Сталина!.. Но поскольку решающий бросок все откладывается и откладывается, а «фронтовые сто грамм» выдают еженедельно, — пьют их уже не столько для смелости, сколько для аппетиту… Я стараюсь воздействовать на других читателей — и по-другому, — я трясу их за плечо и окатываю холодной водой, выводя из пьяного — демократически пьяного — сна. Что, говорю, скотина, вчера опять нажрался? Опять любил Ельцина, хотел Хакамаду, голосовал за Гайдара, да и на «Новый мир» по старой памяти подписался? Ну так рассольчику, потому что алкозельцер — фуфло! Да не огуречного — это премудрость книжная, — а капустного! Голова болит? А ты не лезь туда больше! Там водка паленая, что бы ни значилось на этикетке. «Явлинский», говоришь? Водка «Явлинский» в экспортном исполнении? А что ж ты на стенку лезешь, ежели в экспортном?.. Конечно, наслушавшись меня, иной похмелится «фронтовой соткой» — но тут уж ничего не поделаешь: нализался он все равно за другим столом.
