Ушибленная памятным ждановским постановлением, «Звезда» долгие годы вела сумеречное существование; в главных редакторах ходил некто Холопов, ортодокс и ретроград; на подхвате у него были, впрочем, несколько по-шестидесятнически свободомыслящих евреев, один из которых вел ЛИТО прозаиков, из которого и вышла в конце концов если не сегодняшняя, то вчерашняя питерская проза. Есть известная довлатовская байка о том, как редактриса-алкоголичка привечала его как молодого рецензента в своем отделе «Звезды» — но только после двух часов дня, когда успевала похмелиться. Сам я, в своих мытарствах по Союзу писателей, однажды невольно подслушал разговор в партбюро, куда одного из «звездинских» прозаиков приволокла бывшая теща, требуя уплаты алиментов.
— Я заплачу… Я заплачу… Вот напечатают меня в «Звезде» — и непременно заплачу… Только пока не печатают…
— Но сами-то вы, дорогой мой, что-то кушаете!
Завотделом поэзии — крошечный, как наш первый секретарь обкома Романов, крепыш, автор сорока поэтических сборников, — отличался редкой похотливостью. Поэтесс он принимал вечерами в отделе прозы (потому что в отделе поэзии не было дивана). Однажды, застукав его в своем кабинете, завпрозой наутро выволок диван в коридор, где тот до сих пор и стоит. Одним словом, в журнале шла нормальная литературная жизнь. Все мечтали избавиться от Холопова — и никто не осмеливался. Хуже того: никто даже не знал, с чего начать.
Появление в журнале Арьева, совпавшее с перестройкой и ею обусловленное, резко обострило ситуацию: он вовсю взялся свергать ретрограда. Тем более что в конкурирующей «Неве» произошли нешуточные перемены: ставший, отсидев два положенных для этого срока вторым (при Чепурове) секретарем Союза писателей, главным редактором журнала проверенный и благонадежный товарищ Борис Никольский внезапно впал в демократическую ересь: в журнале начали печатать Дудинцева и Солженицына, Роберта Конквеста и Сергея Андреева, — а через пару лет дело дошло даже до моей статьи «После поражения». Никольский, став депутатом Верховного совета СССР, писал и пробивал Закон о печати — а в «Звезде» под чутким руководством Холопова ели и варили все ту же манную кашу… Терпеть такое и впредь было просто невозможно.
С Никольским у меня (с интервалом в несколько лет) произошли две забавные встречи. Первая — в голодноватой тогда Москве, в роскошном, но удручающе пустом рыбном магазине на Тверской напротив Елисеевского. «Жрать-то нечего, Борис Николаевич», — грустно сказал я (Никольский — полный тезка с Ельциным). Воровато стрельнув в меня глазками, Никольский прошел в служебную дверь, за которой, надо полагать, отоваривали депутатов.
А лет восемь спустя мы столкнулись с ним у «Стены Плача» — так называется в Питере часть тротуара на Невской линии Гостиного двора: у «Стены Плача» патриоты, жириновцы и прочие лимоновцы торгуют своим печатным товаром. Никольский покупал «День литературы», читать — не говоря уж о том, чтобы покупать — который ему не положено по демократическому статусу. И который искал и я — так как там была в очередной раз опубликована моя статья. Пряча купленную газету в портфель, Никольский затравленно посмотрел на меня — и я узнал этот взгляд: точно таким же он глядел на меня в рыбном магазине.
А года полтора назад Никольский собрал авторский актив «Невы» и обратился с вопросом: что делать с журналом? Предложений поступило три. 1) Закрыть (бывший завотделом публицистики «Невы» Николай Крыщук; впоследствии — незадачливый главный редактор возобновленного было «Ленинграда»; впоследствии — радиожурналист под Бэллой Курковой; справедливости ради отмечу, что именно Крыщук, угрожая Никольскому уходом с работы, настоял на публикации в журнале моей статьи «После поражения»). 2) Сменить главного редактора (Даниил Гранин — но это был тот единственный случай, когда Никольский осмелился его ослушаться). 3) Занять пустующую в Питере нишу просвещенного патриотизма (ваш покорный слуга). Мое предложение было в целом принято и в ходе дальнейшей работы доведено до абсурда.
Разумеется, Холопова должен был, по замыслу Арьева, сменить человек, в глазах «Софьи Власьевны» ничуть не менее достойный, разве что — менее заслуженный, но заслуги, как известно, дело наживное. Выбор пал на Геннадия Николаева — недавно перебравшегося в Питер (и уже успевшего полгода поработать вторым секретарем Союза писателей) сибирского прозаика средней руки — русского, партийного, но порядочного (такие характеристики проверяются в либеральных кругах ничуть не менее тщательно, чем в первом отделе, в особенности же прощупывают человека на предмет истинного или латентного антисемитизма; лучше всего, если «русский, партийный, но порядочный» оказывался женат на еврейке, — тем самым порядочность гарантировалась как минимум до развода). Николаев выдержал проверку — и в его пользу «напрягли» московских классиков. Кульминация пришлась на некий Международный форум писателей в гостинице «Ленинград», запомнившийся главным образом феноменальным запоем Расула Гамзатова, отправившегося с форума не в Финляндию, как предполагалось, а в реанимацию.
На форуме присутствовал всесильный тогда гэбэшно-писательский генерал Юрий Верченко. И патриарх либеральной прозы Вениамин Каверин. Арьев атаковал Каверина, а тот — Верченко. Одна беда: престарелого писателя подвело сходство фамилий двух главных редакторов — «Невы» и предполагаемого «Звезды».
— Мне кажется, Никольский (а вовсе не Николаев) идеальная фигура на пост главного редактора, — сказал Каверин.
— Никольский? Вне всякого сомнения, — радостно отозвался Верченко.
Тем не менее Николаева все же назначили. И практически тогда же нелепо и скоропостижно умер Урбан. Арьев стал завотделом критики — и чуть позже замглавного редактора. Отдел критики он предложил мне, но я, естественно, отказался, порекомендовав вместо себя Тоню Славинскую. Перспектива служить «критиком под критиком» меня не прельстила — я печатался в «Звезде», но чувствовал, что дорожки наши должны разойтись в разные стороны. Тоня принялась за новое для себя дело со всегдашней дотошностью; впрочем, в литературных вопросах Арьев ее действительно жестко курировал.
Меж тем в журнале, по тогдашней моде, завелись кооператоры. Драматург Боря Хмельницкий — жуликоватый усатый человек, которому я лет десять говорил при каждой встрече: «Боря, почему ты еще не уехал в Израиль?» — и только год назад он к этому косвенному совету наконец прислушался. И Владимир Кавторин — в годы застоя вдумчивый литературный критик, в начале перестройки — присяжный демократ и антифашист, а затем — именно что кооператор (бизнесменом он, по-моему, так и не стал). Хмельницкий с Кавториным организовали АО «Библиотека журнала „Звезда“», взяли крупную беспроцентную ссуду в богатом еще тогда Союзе писателей, а пакет акций разделили на четыре равные части — по одной себе, одну — главному редактору Николаеву, одну — первому секретарю Союза писателей Владимиру Арро. Жаль, «Библиотека» прогорела, а то был бы классический случай коррупции. Пусть и в миниатюре.
Через пару-тройку лет чуть было не коррумпировали и меня самого. Я был тогда в Доме писателей председателем ресторанной комиссии, и в мою задачу входило выбрать из трех претендентов на аренду нашего жалкого кафе — оптимального. Все трое коррумпировали меня совершенно единообразно. Кафе предполагалось превратить в акционерное общество, а меня ввести в совет директоров на зарплату. Но не потому, что я председатель ресторанной комиссии, а потому, «что мы идем сюда не только зарабатывать, но и организовывать активную литературную жизнь. А вы, Виктор Леонидович, с вашим вкусом, вашим авторитетом, вашими организационными способностями…» В конце концов я выбрал одну даму из числа претендентов, приведенную Валерием Поповым (ему она тоже предложила место в совете директоров), объявил на секретариате о сделанном нам с Поповым предложении и сказал, что работать в совете директоров мы будем на общественных началах, а причитающуюся зарплату — перечислять в фонд обедневшего к тому времени Союза. У патологически жадного Валеры вытянулась физиономия, а победительница конкурса подошла ко мне по его завершении:
