Женщины, в том числе чужие женщины, повторю я за Гайто Газдановым, часто бывали со мной особо и удивительно откровенны. Откровенны настолько, добавлю я от себя, что в самой этой откровенности я с годами научился различать вечный наигрыш, пережим. На мой взгляд, женщина и не существует вне образа, который она пытается воздвигнуть, повторить или выдумать на костях конкретного мужчины. Сколько мужчин — столько образов, поэтому правда всякий раз всего лишь ситуативна. Проще и банальней — женщина смотрится в тебя, как в зеркало, и по-разному видит себя в разных зеркалах. Перед одним раздевается, а перед другим всего лишь поправляет помаду.
Женщины — несколько цинично заметил я когда-то — неизменно поворачиваются ко мне плачущей стороной. Изредка — сугубо функционально ища опоры (хотя опора из меня та еще), чаще — «охорашиваясь» как бы на пробу: идут ли опухшие губки и зареванные глазки. А женщинам — молодым женщинам, по крайней мере, — это чаще всего идет.
Наши пожизненные отношения с Тоней носят принципиально иной характер: в период самого интенсивного общения (семидесятые — восьмидесятые) мы регулярно — еженедельно, а то и чаще — практиковали (за бутылкой, разумеется, и не за одной) своего рода взаимную психотерапию. Не психоанализ (мы оба иронически относимся к этой технике), а корреляцию самооценки. Ухитряясь за вечер провести оба сеанса, а начиная «лечение» с того, кто из нас на данный момент в этом сильней нуждался. Видимо, оба изрядно насобачились: та же Тоня снимает стрессы у живущей в Швеции подруги куда лучше, чем модный шведский психоаналитик, кушетку которого та посещает постоянно. Я тоже умею внести минутную ясность во взбодренное алкоголем сознание; умею, ненадолго отвлекшись от себя любимого, проникнуться чужими, подлинными или надуманными, но неизменно утрированными страданиями. Или, вернее, умел. С годами я стал не столько строже к людям, сколько скупее на энергетические затраты, с подобным времяпрепровождением связанные, причем не столько из-за оскудения собственных сил (хотя и это, понятно, тоже), сколько из-за осознания никчемности самих потуг. По сути дела, каждый (а чаше — каждая) требует тебя всего — и навсегда, — иначе подобная «медицина» бесплодна. А всего и навсегда — это есть у меня лишь для себя самого, нравится мне такое положение вещей или нет. В конечном счете именно так не столько разводит, сколько разносит по жизни в разные стороны и нас с Тоней.
Познакомились мы на первом курсе — и уже не расставались. Время от времени влюбляясь друг в друга или просто оказываясь свободными, но при такой оказии кто-нибудь из нас непременно оказывался влюблен в кого-нибудь третьего, а рисковать уникальными (или казавшимися нам уникальными) отношениями без одновременной взаимной влюбленности мы не хотели. Может быть, и зря. Так проходили годы, десятилетия. Тоня была замужем за Славинским, потом за Беляком, она то и дело крутила романы с моими друзьями, а я — с ее подругами; а когда кто-нибудь из нас временно остывал и замыкался в себе, другой (другая) негодующе теребил его, как мулла с колотушкой в средневековом Каире: не спите, правоверные! ешьте, пейте, совокупляйтесь!.. Так проходили годы, десятилетия… Тоня пыталась подружиться с моими женами и возлюбленными, я с треском выгонял у нее из дому одних любовников и дарил милостивым общением других. Я велел ей угомониться к сорока пяти годам и выйти замуж за какого-нибудь полковника. Она угомонилась, но замуж так и не вышла — да и что за радость теперь в полковниках?
Наблюдая за Тоней, любя ее и сострадая ей, я уже в зрелом возрасте понял, что, очевидно, того же самого — какого-нибудь полковника к сорока пяти — в детстве желал и матери. Но вел себя так, что отпугивал «претендентов на престол», да и сам чувствовал себя в доме полным хозяином — а лет с десяти и стал им фактически. Но ведь ту же роль — доминанты и пугала — я сыграл и в Тониной жизни: доминанты, пугала — и проволочной сетки, чтобы было нестрашно сорваться с трапеции. А она — в моей… Но я мужчина — а значит, и на смертном ложе буду тешить себя какими-то иллюзиями…
Когда я обнаружил, что мои подруги — сверстницы и младшие сверстницы — всей гурьбой «едут с ярмарки», это стало для меня страшным ударом. Я любил и люблю их всех — и бессилен помочь хотя бы одной. Нет, они не несчастны — или не все из них несчастны, — у каждой выработался тот или иной компенсаторный механизм: какой-никакой, но муж, дети, служба, на худой конец, собака или кошка… Но в молодости они, строя собственный образ, поворачивались ко мне плачущей стороной, а теперь у них появился подлинный — и безысходный — повод для слез. И я в ужасе отшатнулся. Нет, не внешне — я сохраняю как бы дружеские отношения практически со всеми. Но и внешне тоже — я стал зарываться в собственную старость, чтобы не слишком отличаться от них, чтобы на них хоть так походить.
К молодым женщинам меня, однако, не развернуло: уж больно смешон я себе в гипотетической ситуации. И я знаю, что ждет их — а ждет их то же самое, что и предшественниц, — и я столь же бессилен это предотвратить. Встречаясь с женщинами — и с прежними, и с новыми, — я или прячусь, или включаю автопилот. А мой автопилот — он после отмены сухого закона — в продаже круглые сутки.
Женщины сыграли в моей жизни роль своего рода значительную, может быть, и огромную — но скорее как полюс отталкивания, а не притяжения. Можно даже сказать, что я всю жизнь — с переменным успехом — от них бежал. Как и ото всего, что слывет — или является — реальной жизнью. В творчество. В пьянство. В саморазрушительные поступки и самоубийственные мысли. В самих женщин — но каждый раз только для того, чтобы убедиться, что меня занесло не в ту сторону. В одинокое сонное недобытие — но такое начало у меня по-настоящему получаться лишь в последние шесть — восемь лет.
Я никогда не использовал женщин в карьерных целях и никогда не позволял им проявлять в этом плане инициативу, хотя пару раз, когда такое все же происходило, поневоле понимал все возможности ускорения, с этим связанные. Вокруг меня жены и любовницы всеми правдами и неправдами выводили своих «мужиков» в люди — я не заводил таких жен и шарахался от таких любовниц. Вокруг меня жены и любовницы налаживали своим «мужикам» быт — но таких я избегал тоже. Во всяком случае избегал их именно в таком качестве. Я ни с кем не вил гнезда, а несколько раз залетев в чужое, в лучшем случае исчезал, не успев его разрушить. Я почти никогда не рвал с женщинами по собственной инициативе, но неизменно создавал условия, в которых не расстаться со мной было просто нельзя.
Одна из былых возлюбленных пересказала мне спор двух других — 1974 и 1988 года соответственно — о том, какая из них сыграла в моей жизни большую роль. Поразмыслив, я пришел к выводу, что роли их были одинаковы, а во многом и сходны, более того — дублировали друг дружку. Обе — каждая в свое время, но на один и тот же лад — расшевелили меня, растолкали — в значительно большей мере, чем этого хотелось им самим, — и повели совсем не в ту степь, чем задумывали. И от обеих я бежал в свои всегдашние — вспомню не к месту Солженицына, чтобы не впадать в патетику, — укрывища.
Я не задаюсь вопросом о том, кого я любил сильнее других. Я не терзаюсь воспоминаниями, но и не упиваюсь ими. Возможно, дар любви просто не был отпущен мне в достаточной степени — или же, скорее всего, остальные любови затмила любовь к себе. Ну не совсем затмила… да и не любовь это… да и не к себе… к своему — так и остающемуся для меня даже сейчас, когда пьеса уже сыграна, загадочным — предназначению.
