Для вступления в Союз писателей поэту-переводчику требовалось опубликовать две тысячи стихотворных строк. Я опубликовал на тот момент 52 тысячи, превысив норму в 26 раз. Тем не менее бюро секции перевода благополучно провалило меня (со счетом семь «против», два «за») без какой-либо письменной мотивировки, а на словах объяснило «высшей инстанции», что Топоров, конечно, переводчик хороший, но пускать эту сволочь в Союз нельзя ни в коем случае… И тут как раз закончился отборочный турнир (четвертьфинал первенства Ленинграда), в котором я занял третье место при двух выходящих. И руководство спортобщества обратилось в городскую федерацию с просьбой допустить меня в полуфинал, потому что хоть формально я туда и не вышел, но уж больно человек замечательный. А замечательным я был, потому что ни на что не претендовал; так же, как в первом случае был сволочью, потому что претендовал слишком на многое.
Разумеется, мир шахмат был и остается несправедливым ничуть не в меньшей степени, чем тот же литературный. И, как и там, вслед за советской несправедливостью пришла несправедливость постсоветская. И я знаю шахматистов, — сильных и талантливых, по-настоящему сильных и талантливых, в отличие от меня, шахматистов — и тою, и другою несправедливостью загубленных или, самое меньшее, попридержанных. («Топорова надо попридержать» — это высказывание уже из литературного мира, услышав — в пересказе — которое, я воскликнул: «Я еще спляшу на его могиле»; мне было двадцать три, моему оппоненту пятьдесят; сейчас ему восемьдесят, но все остается в силе.) Бороться с советской несправедливостью в шахматах я был, естественно, бессилен; с постсоветовской же — несколько неожиданно для самого себя — вступил (как публицист
[1]) в борьбу: и вот меня ненавидят уже оба чемпиона мира — двенадцатый и тринадцатый — и угрожают расправой московские (но не калмыцкие, пока во всяком случае не калмыцкие) шахматные функционеры. И, конечно, любой вправе сказать (как порой говорят про меня в литературных кругах), что я мщу или хотя бы пытаюсь отомстить подлинным талантам за несостоявшуюся или состоявшуюся не так, как хотелось бы, судьбу. И мне нечем ответить, кроме того, что я придерживаюсь на сей счет другого мнения.
Впрочем, ориентируйся я на чужие оценки и суждения (или даже — не научись я годам к сорока не зависеть от чужого мнения ни на йоту), мне давно впору было бы удавиться. Или хотя бы — как советуют искренние доброжелатели — замолчать. А я все пытаюсь свести воедино — как в музыкальной фуге — то жутковатые, то, чаще, скучноватые мелодии своей жизни.
А в шахматы я играю с агентом по продажам Толиком Фридманом (после дефолта продавать, естественно, ему стало нечего) — тем самым ангелического характера подростком, которого некогда переманил в свой класс и посадил на вторую доску в сборную школы и района. Ежегодно недели по две, по три мы сражаемся с ним на коктебельском пляже, я даю ему небольшую фору по времени — но я и в отрочестве играл чуть сильнее. Еще лет десять назад нас обступали зеваки, но теперь их все меньше и меньше: шахматы вышли из моды, да и вообще умирают. И вовсе не они, а, знаете ли, справедливость — мое ремесло. Как это ни банально.
— Как, Витя, ты и в шахматах разбираешься?
— Ты не понял, Игорь, — ответил я. — В шахматах я как раз, в отличие от всего прочего, действительно разбираюсь.
Глава 3
Школа злословия
Утром 5 октября 1993 года — на следующий день после расстрела парламента — мне позвонил малознакомый литератор и мелкий литературный функционер Лев Гаврилов и пригласил на собрание актива творческих союзов Питера, которое было назначено на тот же вечер в помещении Дома кино. Почему он это сделал, не знаю и даже не догадываюсь — ни до того, ни после мы не сказали друг другу ни слова, оставаясь формально незнакомыми, даже не раскланиваемся. Расстрелянный накануне из танковых орудий (так я воспринимал это тогда, и ощущение не стало с годами ни глуше, ни слабее), я вознамерился пойти на собрание. Яростный протест творческой интеллигенции Петербурга против кровавого ельцинского «Выборга» — на такое я если и не рассчитывал, зная коллег и полуколлег, то хотя бы смутно надеялся. Капля в море, конечно, если не капля против ветра, но что нам еще оставалось?
Нам…
В зал набилось человек пятьсот, в основном киношников и околокиношников. Одно за другим пошли истерические выступления с требованиями к Борису Николаевичу ни в коем случае не останавливаться на достигнутом. Стрелять! Сажать! Разгонять! Запрещать! Давить гадину, как накануне с телеэкрана выразился лидер партии фермеров, журналист и председатель Московского Союза писателей Юрий Черниченко. А у нас выступили кинорежиссер Аранович (он вел собрание), композитор Успенский, актер Басилашвили, кто-то еще. Зал молчал, томился; многие, как я понял, — в ожидании каких-то фильмов: собрание было приурочено к открытию сезона в Доме кино — 5 октября как-никак.
Писатель Михаил Чулаки зачитал подготовленную им резолюцию — все в том же людоедском духе.
Кто за? Руки подняли многие, правда, не все. Кто против? Я поднял руку и, оглядевшись по сторонам, обнаружил, что нахожусь в одиночестве. «Кто воздержался?» — то ли по инерции, то ли для проформы поинтересовался председательствующий. Не воздержался, как выяснилось, тоже никто. Тогда Аранович, обратившись к залу, заявил:
— Один человек проголосовал против. Мы не можем смириться с таким голосованием. Предлагаю вам подняться на сцену и разъяснить свою позицию.
Я поднялся на сцену и разъяснил свою позицию.
— Нельзя призывать к казням и расправам, — сказал я. — Нельзя и прощать их властям. Для любого из нас это означает гражданскую смерть, а для творцов — и смерть творческую.
Зал секунд на двадцать затих, затем из разных концов одновременно послышались крики: кто это такой? откуда он взялся?
Я представился и пояснил, что являюсь членом Союза писателей.
— Писатель Топоров!.. Что еще за писатель Топоров!.. Что он написал?.. Мы такого не знаем! — заорали кто в унисон, кто вразнобой уже несколько десятков человек.
Со многими в зале я был знаком, остальные наверняка видели меня «по ящику» (в тот год я мелькал там довольно часто) или хотя бы знали фамилию.
— Кто вы такой и откуда вы здесь? — зловещим голосом сказал Аранович.
— Я же не спрашиваю ни у кого из вас, что за фильмы вы сняли и какие роли сыграли, — возразил я. — Да это и не имеет значения. Здесь собрание актива творческих союзов, а я член Союза писателей, и довольно.
— Это так? — все тем же страшным голосом спросил Аранович у первого секретаря Союза писателей Чулаки.
Лишившись дара речи, Чулаки кивнул. Будь его воля, членом Союза писателей я оставался бы последние минуты. Сейчас он, кстати, сохраняя за собой тогдашнюю должность, является и уполномоченным по правам человека.
