С учетом того, что я на протяжении этих двенадцати лет сперва кое-как учился, потом служил в трех местах, затем — по литературно-переводческим делам — стал часто и надолго западать в Москву, да еще интенсивно общался с однокашниками и бывшими однокашниками, да еще — последовательно — с двумя женами, а вдобавок упорно, полупрофессионально и безуспешно играл в шахматы, мой «сайгонский» график задним числом кажется загадочным, но я ухитрялся соблюдать его неукоснительно.
С начала семидесятых — уже на вольных литературных хлебах — определенные коррективы внес организм. Грубо говоря, я приходил в «Сайгон» вечером, допустим, в понедельник, напивался там (с продолжением и завершением в соседних дворах или, реже, в гостях) в полный хлам; с утра — часов до шести вечера — маялся; затем прибывал в «Сайгон», пил мало и, главное, нехотя; часов в одиннадцать плелся домой, засыпал; просыпался в среду часов в семь-восемь, переводил — и переводил вдохновенно — сотню строк, а к вечеру вновь оказывался в «Сайгоне» и напивался в хлам; в четверг с утра маялся, и так далее.
Имелась и еще одна хитрость: уйдя в двадцать пять лет с последней работы (преподавателем немецкого языка в ЛЭИСе) и во избежание дальнейших искушений того же рода выкинув трудовую книжку, я небезосновательно опасался того, что сопьюсь. А во избежание этого каждый день фиксировал в записной книжке с дневничком «сделанное». Во вторник перевел столько-то строк такого-то и такого-то, отправил рукопись туда-то, позвонил или написал тому-то — в таком примерно духе. Однажды в похмельное утро я отправился в публичку, где и просидел (до полшестого, естественно), а в дневничке проставил «работу в ГПБ». В следующий раз я уже ни в какую публичку не пошел, но, чтобы не делать в дневничке прочерков, написал «работа в ГПБ», и этот скромный самообман пришелся мне по вкусу.
Живо вспомнил я об этом совсем недавно, году в 1996-м, когда президент Ельцин начал «работать с документами» и в особенности когда его супруга поведала с телеэкрана, что президент «любит читать Агату Кристи, но в последнее время в основном работает с документами»…
Свой график наличествовал и у Вензеля, он описал его так:
В понедельник завел я девку в ельник,
Во вторник сидел я как затворник,
В среду пригласил ее к обеду,
В четверг я ее отверг,
В пятницу поимел телятницу,
В субботу вышел на работу,
В воскресенье предавался лени —
и все по новой; впрочем, литература всегда лакирует действительность.
До «Сайгона» уже была и потом долгое время существовала параллельно с ним кофейня на Малой Садовой. Там не пили, но вокруг имелись соблазнительные дворы (особенно двор ГорОНО). В этих дворах я и дебютировал как лектор по вопросам политической экономии капитализма году в 1969-м, после чего в моей просветительской деятельности возникла двадцатилетняя пауза.
В самом грязном закоулке самого грязного из дворов по Малой Садовой завелась предприимчивая старуха. То есть она-то как раз там всегда жила, а вот нас, компанию поэтов-пьянчуг, случайно завидев, вдруг начала приваживать. Другие аборигены и аборигенки гоняли и стращали милицией, справедливо полагая, что где пьют, там и льют, а наша заступница при первом же появлении выскакивала из своей крысиной норы в полуподвале и подавала стакан. Что бывало весьма кстати — неофиты и неофитки компании, как правило, брезговали пить из горла, а в автоматах газированной воды стаканы разбирались теми, кто, в отличие от нас, начинал пить уже утром.
Конечно, старушка привечала нас не из любви к ближнему — за стакан ей полагалась пустая бутылка, и чаще всего не одна. Такой бартер мы проводили полгода, может быть, и дольше. Но прекрасное мгновенье не удалось продлить не только Фаусту: у нашей старушки в соседней крысиной норе завелась конкурентка. Теперь уже и она встречала нас со стаканом, норовя перехватить у первой. Тогда изобретательница метода стала прилагать к стакану пару кусков черного хлеба. А конкурентка — пару кусков черного хлеба с кружочками соленого огурца. Через несколько недель в ход пошла чайная колбаса, так что предполагаемый доход (12 или 17 копеек в зависимости от объема бутылки) потребовал от каждой из конкуренток капиталовложений на сопоставимую сумму…
На этом примере я объяснил своим друзьям, умевшим отличить разве что ямб от хорея, действие закона стоимости как стихийного регулятора рынка в конкурентной среде. Приятно знать, что примерно в те же дни десятилетний Егор Гайдар, которого папа регулярно водил обедать в Дубовый зал ЦДЛ, дожидался минуты, когда контр-адмирал отойдет к бару или за соседний столик, а затем сдергивал со стола скатерть вместе со всеми лафитничками и жюльенами и заливисто, по-поросячьи смеялся, радуясь осуществленной «реформе». Одним словом, передовая наука вызревала не только в недрах академических институтов.
Двадцать лет спустя в кафе питерского Дома литераторов подсела ко мне за столик пьяная референтка со столь же пьяной, но куда более юной приятельницей и прельстительно начала:
— Вот, Витя, я дарю тебе эту девушку. Но поделись с нею своей мудростью! Подари ей хотя бы десятую часть своего ума!
Я был польщен, очарован, но, к сожалению, почти трезв.
— Конечно, я могу подарить ей десятую часть своего ума, — ответил я. — Но нужен ли стране еще один академик Абалкин?
Как раз в те дни академик Абалкин — зампред Совмина — сокрушенно признался через популярный журнал «Огонек»: мы-де не умеем просчитывать социальный аспект намечаемых и проводимых реформ. Сейчас, наверное, уже научился…
Политэкономию капитализма мы ежевечерне проходили и в «Сайгоне»: фарцовщики, книжные спекулянты, даже обыкновенные мажоры, не говоря уж о наркосбытчиках и валютчиках, были неизмеримо богаче нас. Правда, социальный аспект тогда выглядел по-другому: в «Сайгоне», да и во всей молодежной среде господствовала поэтократия. Несметное полчище поэтов, как ангелы на острие иглы, восседало на самом верху иерархической лестницы; столь же многочисленные художники и единичные прозаики образовывали второй ярус; технари — третий; асоциальные элементы — четвертый; «щенки» (помню еще в «щенках» покойного Сергея Курехина, имевшего поначалу при всей его красоте и обаянии сайгонскую кличку Прыщ) — пятый; и только в самом низу — богатые, как нам казалось, или просто богатые люди, зарабатывавшие себе на бутерброд с икрой и рюмку коньяку, которыми торговали прямо в «Сайгоне», полузаконными или противозаконными способами. То есть они нас, случалось, поили — но со всем подобающим подобострастием. И непременно просили почитать стихи — тех, кто почти до полной отключки не утрачивал членораздельности хотя бы при декламации. Или, вернее, именно в процессе декламации — иной стихотворец мычал, пускал слюну и невнятно матерился, пока его не просили почитать, а затем, встрепенувшись, выдавал пяток — десяток «ударных вещей» и вырубался уже напрочь: это был своеобразный профессионализм — единственный профессионализм, отпущенный тогдашним поэтам судьбою.
По поводу самого названия «Сайгон» существует несколько версий (изначально бар получил известность как «Подмосковье», потому что был расположен под рестораном «Москва», на первом этаже, потом «Подмосковьем» стали называть коктейль-холл того же ресторана, куда из «Сайгона» попадали ходом коня, потом это название и вовсе забылось), я лично настаиваю на такой.
