Какое-то время, впрочем, при нас ошивался на птичьих правах телохранителя еврей-уголовник и мастер спорта по боксу, родом из Молдавии, но потом он сел повторно, вышел, поехал на родину — и его убили.
Серьезных драк с нашим участием за все эти годы было всего три. Один раз, в Ближнем Придатке, мы с Женей заспорили без особого знания дела о предполагаемых аспектах ядерной войны. Сидевший за соседним столиком подполковник влез в разговор. Вензель сказал ему, что самый страшный взрыв — это взрыв пьяной общительности… Во второй я предложил говорливому идиоту поиграть в молчанку на особых условиях: кто первый заговорит, тому в рыло. Он, естественно, заговорил, я его ударил, он избил нас с Вензелем и ушел. Дело происходило на хате — и девочки тут же застирали наши окровавленные рубашки. В третий раз Вензель — уже в одиночестве и в стельку пьяный — пристал к десятку глухонемых, покусившись на единственную в компании — тоже глухонемую — девицу. Глухонемые с Невского и окрестностей были ребятами не агрессивными, но дружными и крепкими. Разбираться с ними мы отправились втроем — прихватив и мастера-уголовника, что нам и помогло, правда не слишком. Но все это были скорее исключения; обычно дело протекало мирно, а теперь понимаешь, что и на удивление мирно.
(Жизнь щедра на неожиданные рифмы. С глухонемыми мне довелось столкнуться еще раз. Году в 1991-м я, не разобрав по пьянке, что к чему, купил в спортивном магазине наручные часы с циферблатом на двадцать четыре часа. Часы оказались точными — и я стал носить их и демонстрировать знакомым, вызывая у последних, естественно, минутное замешательство. Впрочем, на устный вопрос «Который час?» я неизменно давал вразумительный ответ. Но вот однажды, белой ночью, когда я пьяненький возвращался домой с поздней (по возрасту брачующихся) свадьбы друга, уже на собственной улице меня обступили невесть откуда взявшиеся глухонемые и жестами спросили, который час. Я и показал им руку с часами, на циферблате значилось нечто совершенно несусветное, во всяком случае, глухонемые впали в неистовство — к счастью, как сказано выше, агрессивностью они не отличаются.
Одна рифма влечет за собой другую.
Недавно подросток спросил у меня на улице, который час, и, услышав ответ «без двадцати четыре», удивился: «А сколько это?» — «Что значит „сколько это“?» — в свою очередь удивился я. — «Это пятнадцать двадцать?» — полуспросил-полуподсказал подросток. — «А, — понял наконец я, — нет, пятнадцать сорок».)
В «Сайгоне», наряду с понятной беспорядочностью связей (в чем я сам, правда, участия почти не принимал), процветало и всячески культивировалось донжуанство. Подлинным королем сайгонских донжуанов был Виктор Ширали — талантливейший, но, к сожалению, забытый, а по большому счету и не состоявшийся поэт яркой восточной внешности, правда, с несколько буратинистым лицом, щегольски — родительскими заботами — одевавшийся, сочинявший стихи (и замечательно читавший их) исключительно о любовных соитиях и — редкий случай — успешно сочетавший теорию с практикой. Однажды его пригласили почитать стихи школьникам из литературного клуба Дворца пионеров, предупредив о желательности естественной в данном случае автоцензуры. Так, Витя, что-нибудь про природу, про птичек… Ширали, согласившись, окинул взором юную аудиторию, собравшуюся во Дворце имени Жданова, и начал декламировать: «Ни хуя себе зима… Сколько снегу навалило…»
Стандартная любовная победа Ширали выглядела так. Он стоял на тротуаре у «Сайгона», опершись на трость, и высматривал девицу в вечернем потоке прохожих. Трость не была предметом пустого фатовства: после некоей, как он уверял, железнодорожной катастрофы Ширали прихрамывал. Оставалось загадочным, правда, каким образом он лишился в этой катастрофе и передних зубов. Впрочем, внешне его их отсутствие, как ни странно, не портило. Высмотрев девицу, он грубо хватал ее за руку и, прежде чем она успевала возмутиться, выпаливал: «Я поэт Виктор Ширали. Давайте выпьем кофе!» Девица, естественно, соглашалась. Ширали препровождал ее в «Сайгон», ставил в хвост очереди к эспрессо, обцеловывал трех-четырех уже стоящих в очереди девиц, демонстративно брал у одной из них рубль, столь же демонстративно требовал два двойных у другой девицы, очередь которой как раз наступала, угощал свою новую избранницу и отпускал ее, договорившись о завтрашнем свидании здесь же, в то же время. Если девица оказывалась догадлива (а таких было большинство), то прибывала назавтра с трешкой или с пятеркой — и начиналась любовь. Разумеется, Ширали не брезговал и мовешками, но нередко попадались ему на удочку и сущие красавицы.
Причем дамы Ширали — в отличие от всех остальных, — как правило, по завершении романа с ним не оставались в «Сайгоне» своего рода эстафетной палочкой, но как бы проваливались сквозь землю, иногда (порой и десятилетия спустя) появляясь на его поэтических вечерах и ревниво посматривая друг на друга. Впрочем, само их количество на каждом из таких вечеров (порядка нескольких дюжин, что чаще всего составляло две трети аудитории) не то чтобы не располагало к ревности, но как-то ее обессмысливало. «Что делать будем, товарищ Сталин?» — «Завидовать будем!» Лично моя зависть получила воплощение в эпиграмме (года так 1969-го):
Ширали поймал в жару
Молодое кенгуру.
Отпустил на холодюгу
Постаревшую блядюгу.
Эпиграмма пользовалась заслуженной популярностью, как все истинное.
Питерский Дом писателя сгорел в ночь на 14 ноября 1993 года. А 13 ноября я проводил вечер поэта Ширали. В прошлом «сайгонская» девушка Галя Предлинная, подвизаясь на тот момент в роли внештатного корреспондента «Свободы», задала вопрос: «Виктор, а что такое для тебя женщины?» — и поставила на стол диктофон. «Средство к существованию», — опередил я не сильного в импровизациях донжуана. Но, разумеется, это была тоже зависть.
Победы Ширали — при всем их количестве и бесстыдстве — были не лишены артистизма и, соответственно, обаяния. Для сравнения: другой «сайгонец» — крошечный, тщедушный, гнилозубый еврей (лет в сорок он тоже начнет писать стихи и даже тексты для песен, а уж потом займется бизнесом и, не преуспев, отправится на историческую родину) — подходил на Невском буквально к каждой встречной и тупо предлагал ей немедленно отправиться с ним в койку. По его словам, примерно каждая десятая соглашалась — и, похоже, это было на самом деле так.
Была еще, конечно, категория «поэтических девушек» (как пишущих стихи, так и просто вздыхающих по стихам и поэтам), но речь о победах над посторонними.
Любопытно, что в противоречие к расхожей формуле, согласно которой женщину красит прошлое, мимолетные и даже более или менее постоянные посетительницы «Сайгона», как правило, стремились впоследствии если и не вычеркнуть из памяти тамошние эпизоды, то минимизировать их значение. И напротив, мужчины зрелого возраста, оказавшись в конце концов на противоположных концах социальной лестницы, с одинаковым смаком вспоминают «сайгонскую» бывальщину во всей ее — едва ли не для каждого из нас — ситуативной невыигрышности. По-видимому, «сайгонский» опыт воспринимается представительницами слабого пола как своего рода падение, что далеко не всегда — и объективно, и субъективно — соответствовало действительности.
