Творческая характеристика поэта Михаила Генделева приведена в другой главе. Но история нашего знакомства и сама по себе любопытна.
В семидесятые годы, через один, в Ленинграде проводились совещания молодых литераторов Северо-Запада. Одним (самым сволочным или готовым скурвиться) они могли послужить и, случалось, служили трамплином в официальную литературу, другие попусту тешили себя теми же иллюзиями, третьи ходили сюда (впрочем, что значит «ходили»? существовал жестокий отбор!) оттянуться.
Сам я этими совещаниями манкировал — благо переводческий семинар на них отменили сами же переводчики, чтобы ненароком не выписать мне весомую рекомендацию в Союз писателей. Один раз все же провели, определив в руководители замечательного, но лишенного малейшего веса в писательской организации Сергея Владимировича Петрова. Увидев меня, он недоуменно вытаращил глаза: «А вы, Виктор Леонидович, с какой стати сюда явились? У вас напечатано втрое больше моего!» А нежно любившая меня Татьяна Григорьевна Гнедич ничтоже сумняшеся воображала себя поэтессой — и семинары вела, соответственно, поэтические. На один из них она младшим руководителем пригласила и меня.
На протяжении первой половины дня я ловил на себе практически неотрывный еврейский взор — горящий, восторженный и почему-то обиженный. Эти же глаза уставились на меня и за столиком в перерыве. Я уже знал, что стихотворца зовут Мишей Генделевым.
— Послушайте, Миша, — обратился я к нему. — Я чувствую какую-то обиду, но категорически не понимаю причины. Многих я обижал, но вот вас — совершенно определенно нет. Я и вижу-то вас впервые.
— Ширали сказал мне, что вы сказали, что мои стихи говно.
— Ширали соврал! Я ваших стихов знать не знаю.
Просияв, он подсунул мне стопочку машинописи. Я пробежал ее взглядом.
— Ширали, к сожалению, прав. Ваши стихи — говно.
Тем не менее мы подружились. Миша утешился тем, что «говном» я называл, да и называю до сих пор стихи чуть ли не каждого. Я вполне терпимо отношусь как к претенциозным талантам, так и к лишенным амбиций и ломанья посредственностям; вот претенциозная бездарь выводит меня из себя моментально. Миша был претенциозен и амбициозен, его стихи были «говном», но назвать его бездарью было нельзя никак.
С ним вечно происходили и происходят какие-то нелепые истории. Уже в Израиле, куда он в конце семидесятых перебрался, служа в армии анестезиологом, он ухитрился не дать больному наркоза — и тот проснулся во время операции. В результате его судили военно-полевым судом, правда, вынесли оправдательный приговор.
Впервые прилетев в Нью-Йорк и будучи встречен другом, с которым они на радостях и выпили, Миша остался в одиночестве где-то в Гарлеме: друга выволокли из машины и, учуяв алкоголь, увезли копы. Миша пошел пешочком — и двухметровый негр потребовал у него денег. А выслушав отказ, сломал Мише челюсть, забрав двести долларов, и исчез. Найдя четвертак, Миша позвонил матери друга: не волнуйтесь, мол, Циля Абрамовна, ваш сын в полиции, а мне сломали челюсть и вдобавок ограбили.
Челюсть он, впрочем, прилетел вставлять в Москву (по тогдашнему курсу это были копейки) — и здесь его, как французика из Бордо, напечатали в «Новом мире». В следующий раз он прилетел в Москву перед президентскими выборами и за немалые деньги политически консультировал партию «Яблоко». Успех начинания общеизвестен.
Прочитав мое предисловие к его стихам, Миша рассудительно заметил: «Я не знал, то ли морду тебе набить, то ли с тобой согласиться — и решил согласиться».
Морду набили ему мы с Тоней Славинской — при совершенно фантастических обстоятельствах. На свадьбе у А. В. Лаврова (а жену ему нашел Миша — она была его одноклассницей) Тоня вышла в коридор, увидела Генделева и ни с того ни с сего дала ему по физиономии. В это время из другой комнаты в коридор вышел я и, спьяну решив, что это Генделев бьет Тоню, навесил ему с другой стороны. Наутро (а мы все, естественно, заночевали у новобрачных) Миша с мрачноватым добродушием отчитывался кому-то по телефону: «Хорошо прошло… хорошо… Кого побили?.. Меня… Кто?.. Тоня с Топоровым».
Был он, если не врал (хотя врал, конечно), кандидатом в мастера по боксу — низкорослый, чрезвычайно смуглый и курчавый крепыш, из которого жизненная энергия и глупость били одновременно, с одинаковым и одинаково обаятельным напором. Жена его была красоткой, моя слыла красавицей, мы вяловато ухаживали крест-накрест, но до супружеских рокировок я тогда еще не дорос. Несколько лет назад Миша напомнил мне дарственную надпись его жене на какой-то переводной книге:
Любитель ваших буферов
И виршей мужа Топоров.
Любитель-то я был любитель, но вынужденно платонический.
Миша беспрерывно острил и варил в керамических горшках жженку. Жженка у него получалась отменная, что несколько искупало его перманентное остроумие.
Со вкусом, да и с языком у него что-то было не так. Как-то он попросил меня придумать название для рукописного сборника. Я, учитывая, что речь идет о стихах многогрешного иудея, предложил назвать сборник «Трефной книгой». Миша «отредактировал»: «Книга треф».
Решив эмигрировать, он тут же связался с самыми зловещими и, на мой взгляд, сомнительными «сионистами». Никто его в нашей стране не держал, но ему было обидно, что его так вот — ничуть не жалеючи — отпускают.
Однажды я столкнулся с ним на перроне Московского вокзала. Страшно обрадовавшись, он перебрался в мое купе и, не смущаясь присутствием еще одного соседа, поведал о последних событиях. Оказывается, он только что имел беседу в ленинградском КГБ с генерал-лейтенантом (с лейтенантом, мысленно уточнил я, — генерал-лейтенантов в питерском КГБ просто не было) и вопреки угрозам и предостережениям везет в Москву для передачи на Запад какое-то архиважное письмо, опасается провокации и ищет моей охраны.
Охраны так охраны. Мы легли спать. Посреди ночи меня разбудил требовательный мужской голос:
— Документы! А я говорю, ваши документы!
Я открыл глаз. В купе были двое посторонних.
— Я же вам дал паспорт!
Миша чуть ли не плакал.
— А я говорю: документы!
В атласных боксерских трусах Миша кубарем скатился с верхней полки.
— А чем вас не устраивает мой паспорт? Мой советский паспорт? Это провокация.
Тут решил встрять я.
— Действительно, черт возьми, это провокация. Чем вас не устраивает его паспорт?
— При чем тут провокация? И при чем тут паспорт? Нам нужен студенческий билет. Потому что он едет по студенческому билету.
Мише было под тридцать. Вот скотина, подумал я. Везет письмо — и решил сэкономить пятерку на билете.
— Откуда у меня студенческий билет? Это провокация!
— Да это я еду по студенческому билету, — вмешался наш сосед. — И, кстати, вот он.
