— Шурочка, если ты будешь плохо себя вести, я посажу тебя в горшочек, как фикус, закопаю в землю и буду поливать, и ты навсегда останешься такой маленькой, только головка твоя будет расти и расти. (Угроза тоже по дедушке Фрейду: похоже, кто-то проделал именно это со мной, только я почему-то ничего не запомнил.)
— Нет, дядя Витя. Я вырасту большой, приглашу тебя в гости, выпью твое вино, уложу тебя спать, а сама по лесенке уйду.
Ольга жила поэзией — что, разумеется, не означает, будто она жила на поэтические доходы. Само это понятие — «поэтические доходы» — в те времена для членов Союза писателей вполне актуальное (книжечки, подборочки, выступленьица, переводы каких-нибудь молдавских или калмыцких собратьев по перу плюс скромные милости, предоставляемые Литфондом) и вновь, замкнувшись на Запад, ставшее злободневным в наши дни для горстки «валютных поэтов» и жалкой пригоршни «сирот Бродского», — звучало для нас смешно и дико. Поэтами были Алеша Цветков, с которым я, познакомившись у Оли, сошелся довольно близко; уже замолчавший и как бы исчезнувший Леня Губанов; отчаянно подражающий Пастернаку и Заболоцкому, но подающий несомненные надежды (впоследствии, уже в эмиграции, полностью реализованные) Бахыт Кенжеев; еще, понятно, Оля, еще, понятно, я, да — куда же без него — Иосиф Бродский. Остальные либо могли при стечении благоприятных (то есть, наоборот, исключительно неблагоприятных «по жизни», драматических, а лучше трагических) обстоятельств стать поэтами, либо уже переставали ими быть, — а перестав, обросли всеми приметами московского литературного преуспеяния, превратились в «пятидесятилетних евреев в серых костюмах», как определила весь класс московских профессиональных писателей коктебельская старуха Изергина, когда ее однажды вывезли в столицу и, по ее настоятельному требованию, сводили в ЦДЛ. Была она, кстати, в молодости приятельницей моей матери (как и ее сестра, вышедшая замуж за академика Иосифа Орбели) и находилась со мной в некоторого рода свойстве по одному из браков.
В долгий последующий период — до появления тройки Жданов — Парщиков — Еременко (ныне покойную Нину Искренко, свою двоюродную сестру, Ольга почему-то не жаловала) — эпизодически всплывали разнокалиберно занятные фигуры — Евгений Блажеевский, Ян Шанли, не лишенные литературных способностей дамочки с повадками авантюристок и приживалок одновременно, юноши ангелической внешности и шизофренического склада — все это, по дороге частично рассасываясь, перетекало через Олин салон в «профессиональную поэзию», куда ее самое не пускали и по большому счету так и не пустили. Произошло это не из-за недостатка таланта: с этим у Ольги как раз все было в порядке. Но — и это общее для нас обоих качество и бросило нас друг к другу сразу же — она категорически не умела гулять в стайке (разве что заводила собственную, которую до поры до времени и возглавляла) и не столько даже беспрекословно подчиняться вожаку, сколько постоянно и первоочередно ориентироваться на него. «Таланты ходят стайками», — написал когда-то Юрий Олеша, и недавно Валерий Попов сочувственно процитировал эти слова; за что и получил от меня по полной программе. Стайками ходят воробьи, возразил я ему, а талант всегда белая ворона. И, не удержавшись, добавил питерскому прозаику, что и сам он был когда-то белой вороной, но променял этот статус на воробьиное первенство на призрачной литературной панели родного города. Группу, бандочку, маленькую мафию вечно хотелось сколотить и амбивалентным героям Юрия Трифонова — и это верно, что стайкой пробиваться — и воевать за «свою территорию» — куда как легче. Но главное все же — в непременной в рамках стайки оглядке на вожака: этого я не позволял себе никогда, этого не позволяла себе и Оля. Отсюда и литературные — в лучшем случае — полуудачи.
В глухую пору застоя Ольга организовала в московском Доме литераторов некую экспериментальную поэтическую лабораторию, участников и главным образом участниц которой (это были, увы, уже в основном приживалки) всеми правдами и неправдами пропихивал в печать. Наконец, в начале перестройки она, преодолев всегдашнюю лень, собрала и издала замечательный поэтический двухтомник «Граждане ночи» — сорок с чем-то московских поэтов нашего и младших поколений плюс мой питерский ученик и друг (ставший другом семьи и для Оли) Коля Голь. Участие было, разумеется, предложено и мне, но я в те годы уже не чувствовал себя поэтом и, естественно, отказался. Антологию, к сожалению, постигла незавидная участь: пропутешествовав по типографиям года три (что, увы, было в начале перестройки довольно распространенной практикой), она вышла, когда ключевые имена — те же Жданов и Еременко — уже стали широко популярны и помимо нее, а значит, и ко всей книге — и к не столь известным, но не менее одаренным ее участникам — интерес оказался минимальным. Книга просто-напросто прошла незамеченной никем, кроме непосредственных участников и ряда по той или иной причине заинтересованных фигурантов. Мир вокруг Ольги съежился до размеров узкой и все редеющей компании вполне преуспевающих людей и по-прежнему не иссякающего потока беженцев и беженок из ближнего зарубежья (уже, скорее, политических эмигрантов, чем поэтических).
Но тогда — на стыке шестидесятых — семидесятых — все выглядело и воспринималось совершенно иначе. Имелся и маститый друг дома — именно что «пятидесятилетний еврей в сером костюме» — поэт (прости господи, какой он поэт) и переводчик Александр Ревич. Человек, впрочем, чрезвычайно ласковый, даже восторженный. «Мальчик мой, мы с вами оба гении», — сказал он мне при знакомстве. Главным гением для него, впрочем, был его старший друг Сеня Липкин (выведенный в романе у Кочетова под именем Моня Тишкин), чего я не понимал тогда и не в силах понять и сейчас: Липкин — крепкий версификатор с эпическим замахом «восточного переводчика», традиционно талмудического свойства мечтатель и бесспорно порядочный человек (что он доказал, в частности, в истории с альманахом «Метрополь»), но если дорога в ад вымощена благими намерениями, то тропинка на Парнас — порядочными людьми, тогда как подлинные таланты и гении чаще всего оказываются редкими сволочами. Так или иначе, Ревич был в стайке Липкина, а меня пребывание в стайке никак не устраивало.
Я возвратился в Ленинград, разнообразно утешенный и обнадеженный, вот только дорога в издательства (переводческие, о поэтических я, понятно, и не помышлял) была для меня по-прежнему закрыта наглухо. Как, впрочем, и для моих новых друзей, с которыми — с Ольгой завязалась, а с Женей — продолжилась бурная переписка. В середине октября я объявил своим студентам, что они целую неделю могут не ходить на занятия по немецкому языку (а преподавал я уже не в Текстильном, а в соседнем с ним Институте связи; глагол «werden» — основополагающий в грамматических конструкциях немецкого языка — начал сниться мне по ночам) и сорвался в Москву, к Ольге на день рождения. В стесненных жилищных условиях меня положили на раскладушке между супружеским ложем и кроваткой дочери, и я, естественно, сильно набравшись, но, для разнообразия, никому не нахамив с вечера, заснул непробудным сном.
С утра ситуация, о чем я, разумеется, и не догадывался, изменилась кардинально. Олины муж, мать и отчим ушли на службу, заведя по дороге Шурочку в детский сад, Олина сестра-студентка отправилась на занятия, а бабушка тихо кемарила у себя в комнате. Первым просек ситуацию «пятидесятилетний еврей в сером костюме» — просек и просчитал варианты. Его звонок разбудил Ольгу часов в одиннадцать:
