Генделев — ему сорок — был в своем поколении не первым и не вторым, а, скажем, седьмым, одиннадцатым, шестнадцатым. Тем не менее как поэт он состоялся. В отличие от второго, десятого, пятнадцатого и почти всех остальных. Отъезд в Израиль, тамошние реальные трудности, подлинное, а не придуманное одиночество, служба в армии и война в Ливане (а в какой-то мере, конечно, и поездки по миру, в какой-то мере и легкость с публикациями) дали ему то, что отсутствует у большинства его сверстников и былых земляков, — судьбу, путь, вынужденное, но потому вдвойне заслуженное мужество. Паниковский процентов на восемьдесят превратился в Остапа Бендера.
И стихи его — израильские вариации на киплинговскую тему и на киплинговские ритмы, — написанные по-русски и не только для новых соотечественников, но и для былых соперников по петербуржской поэзии, обладают самодостаточностью, прелестью и новизной» (26.10.91).
«Полина Беспрозванная живет словно по американским стандартам. На берегу океана. В маленьком городке. У нее трое детей. И работа в Кольском филиале АН СССР. И два крошечных сборника стихов, изданные американскими тиражами: пять и две тысячи экземпляров. И широкая известность у пяти-шести питерцев и двух-трех москвичей.
А ведь мерзко, должно быть, в северном городе Апатиты! Да и троих детей воспитывать в наших условиях — подвиг. Да и Мурманское книжное издательство — это, согласитесь, не „Ардис“. Мудрено ли, что стихи Полины практически не доходят до читателя? Мудрено, что она вообще их пишет.
13 декабря этого года исполняется двадцать лет со дня гибели руководителя литературного клуба „Дерзание“ Алексея Адмиральского. А питомцы этого клуба только начинают публиковаться. Не в последнюю очередь это объясняется и тем, что здесь учили — и учились — писать и жить честно.
Полина — воспитанница клуба. Она принадлежит к тому же поколению, что и представленные уже в антологии Николай Голь и Геннадий Григорьев. И не прерывала с ними и еще кое с кем из наших земляков душевного и творческого контакта.
Ее крошечные сборники не похожи друг на друга. То ли это два периода творчества, то ли (скорее) разница объясняется тем, что первый вышел шесть лет назад, а второй — в прошлом году, когда цензура устала, как караул Учредительного собрания. Впрочем, ничего крамольного и по давним меркам в стихах Полины нет. Кроме, разве что, не модных еще в ту пору медитаций на религиозные темы. Рецензентом обоих сборников (то есть человеком, благословившим их на издание) выступал Александр Кушнер, и мне приятно отметить, что он сделал доброе дело.
Замкнутость, одинокость духовного мира, почти мономира, ледяной простор Заполярья и традиционная питерская культура — вот три точки, соединив которые линией можно получить некую условную геометрическую фигуру, тождественную творчеству поэтессы. Некоторая небрежность, несделанность отдельных слов и строк, невнятность иных замыслов идут, мне кажется, не от провинциализма или, допустим, непрофессионализма, а от трепета перед „последней прямотой“ (по слову Мандельштама), помноженного на тютчевское неверие в адекватность „изреченной мысли“» (9.11.91).
«В одних странах принято левостороннее движение, в других — правостороннее, и ничего — ездят… Когда началась перестройка, люди поумней сразу же вспомнили и применили к горбачевским новациям давний анекдот: используя положительный опыт Запада, мы, в порядке эксперимента, переводим на левостороннее движение второй и четвертый таксопарк…
Результаты чего видны сегодня всем.
Не лучше сложились дела и с отечественной словесностью, отечественной культурой. Индивидуальной метафорой чего является, в частности, не только судьба, но и место жительства поэта Петра Чейгина. Живет он в центре города — на бывшей Итальянской, потом — Ракова (кто такой этот Раков?). Сейчас по нечетной стороне она называется Итальянской, по четной — Ракова. Так, пятясь раком, вползаем мы в Италию Ариоста, уже порядочно охрипшего, а власть по-прежнему отвратительна, как руки брадобрея.
Петр Чейгин — поэт видный, а человек странный. Мягко говоря. Впрочем, с большим недоверием следует относиться к „нормальным людям“ во пророках, то бишь во поэтах: лгут они, лукавят, не стихи пишут, а лобзиком выпиливают.
Издавна принято подразделять поэтов на „певцов“ и „творцов“, выделяя в их творчестве то мелос, то, соответственно, логос. Есть, правда, и третий тип, в антологии „Поздние петербуржцы“ уже представленный, ориентирующийся в большей мере на фаллос… Чейгин однозначно принадлежит к „певцам“: суть его постоянных, достаточно интенсивных раздумий остается невнятной, как у рок-барда, музыка стиха, — особая, статуарная, почти скульптурная музыка завораживает. Одна из лучших поэтических книг современного Запада называется „Неподвижные стихотворения“ — так мог бы с не меньшими основаниями, чем Готфрид Бенн, назвать свою до сих пор не изданную книгу Петр Чейгин.
Двадцать лет работы в поэзии — небольшая подборка в альманахе „Круг“. Таково уравнение, от которого веет летейским холодом. Сейчас Чейгин, сорокачетырехлетний питерский сторож, один из ведущих поэтов так называемого „задержанного“ поколения, готовит первый сборник. Издателя для него ближе, чем в Париже, — и это в наши-то дни — не нашлось.
Еще Чейгин огородничает. И это хорошо: когда поэты-лауреаты из разваливающегося Союза писателей выйдут на улицу или на паперть просить милостыню, он наверняка оделит их картофелиной и пучком морковки» (4.07.92).
Имена Генделева, Беспрозванной, Чейгина я выбрал здесь наугад, но из одного ряда. Из полуроты талантливых поэтов и неудачников «по жизни», реабилитацию которых, собственно, и вознамерился осуществить. Но, разумеется, такое «табло» не могло не привлечь и имена заслуженно или не совсем заслуженно знаменитые, здешние и — по тогдашней моде — эмигрантские. И здесь контрастные вводки звучали порой уже откровенно оскорбительно. Прочитав вводку к своим стихам, высоко ценимый мною Глеб Горбовский — впервые после семнадцатилетнего перерыва — запил, а затем перепосвятил мне стихотворение 1956 года «Кладбище». Александр Городницкий и вовсе захотел получить врезку на предварительную цензуру — после чего в антологию, разумеется, не попал: не с его-то талантами выкобениваться. «Вот вы, Витя, ко всем такие замечательные вводки пишете, а ко мне — такую скверную», — заметил надутый, как используемый в качестве воздушного шарика презерватив, Дмитрий Бобышев. «Ну, ты еще, положим, про меня не читал», — возразил ему добродушный Владимир Уфлянд. Но, конечно, чем популярнее становилась моя антология, тем сильней ненавидели меня те, кого я туда не включил.
Правда, по принципиальным соображениям не включил я только одного поэта — Александра Кушнера. Слово, не обеспеченное чувством, унылая имитация перманентного вдохновения, погоня за строкой (потому что за стихи платят или когда-то платили построчно) — все это присуще, конечно, не одному только Кушнеру, но именно его творческое (антитворческое) поведение и стало для меня неким отрицательным эталоном: если самого Кушнера я в антологию не включил, то у многих других поэтов регулярно выгребал из подборок все вялое, высосанное из пальца, бессмысленное, кушнерообразное. Меж тем сам Кушнер мало-помалу превращался в пахана питерской поэзии, обрастал премиями, начал примериваться к Бродскому, а после его смерти тихо, но внятно объявил: мы с Иосифом — ровня, да и вообще товарищи. — «Амбарный кот — тебе товарищ», — чуть ли не из могилы успел возразить Бродский. Я подробно развил эту мысль в статье «Похороны Гулливера». Да и не амбарный кот — а амбарная мышь.
