Компанию тамошнюю если не собрала, то окончательно сформировала хозяйка дома. Странноватый симбиоз ученых мужей, какими постепенно становились сам Лаврушка и его соавторы, Таниных одноклассников (одноклассниц она от нас на всякий пожарный таила), армян разнообразной научной и человеческой квалификации, державшихся, как и всюду, единым кланом, вчерашних поблядушек, на глазах превращающихся в пожизненных приживалок; простодушный Саша Богатырев — автор гениального, но, к сожалению, единственного стихотворения «К вождю — подождю», хитрожопый Женя Марков и вдумчивый до идиотизма Альбин Конечный… Самой колоритной и умной дамой была переквалифицировавшаяся из филологов в профессора-мозговеда Татьяна Черниговская. Профессором (филологии) стала в конце концов и хозяйка дома. Помню, как муж готовил ее к кандидатскому минимуму по специальности. «Кто написал „Божественную комедию“?» — деликатно осведомлялся он. «Данте» (с ударением на второй слог) — неуверенно отвечала Таня. «Дура! Блядь! Нет никакого Данте. Да нте — запомни! Данте!» — негодовал Лаврушка. Одним словом, возникала невольная и косвенная аллюзия на элиотовскую «Песнь любви Пруфрока»…
Эта компания стала для меня — по крайней мере в Питере — основной лет на десять; я бывал здесь последовательно с двумя женами — второй и третьей, — а когда однажды, в недолгой паузе между ними, прибыл сразу с двумя совершенно незнакомыми компании дамами, Таня возмутилась настолько, что обнесла их за столом собственной выпечки пирогом. «Люблю я тебя, Витя, — объяснилась она со мной позже, — но прошу: приходи к нам с одной дамой… А лучше вообще без дамы!» — «Как же так, без дамы, — удивился я, — человек я не старый, да и не монах…» — «А вот так! Здесь же все свои!» Без дамы я оказался в той же компании (только в доме у доктора Щеглова) в тот же период — и мне страшно понравилось: жены беспрестанно шикали на мужей и напропалую кокетничали со мной. «Больше никогда не женюсь», — решил я. Но моей решимости хватило ровно на неделю.
Тою же ночью — от Щеглова, впрочем, мы уже переместились к Лаврушке — я совершил редкий для себя подвиг. Одна из жен спьяну забралась в мужнину машину и, не умея водить, принялась тыкать ее во дворе то в один каменный угол, то во второй. Муж — тогда книжный спекулянт, а впоследствии, кажется, крупный коммерсант, — спасая новенькую «шестерку», ложился на нее грудью, как Матросов на амбразуру. А я запрыгнул в салон и каким-то загадочным для себя образом остановил машину.
К подвигам такого рода я отношу еще разве что обход Карадага низом — от биостанции к Коктебелю — с заплывом до Золотых ворот (правда, проплыть под ними мне не удалось — слишком сильное для меня течение). Не успев одеться (опаздывали — и в конце концов опоздали — на отходящий в Судак катер), мы с молодым и спортивным другом ворвались на коктебельскую набережную и промчались по пятачку, на котором тогда еще не было художников и ремесленников, а напротив, собирался весь писательский и околописательский бомонд. На бегу я увидел сидящего на не положенной ему по статусу «писательской» скамье Борю Гройса и даже успел услышать, как он сказал жене, Наташе Телегиной, которую увел у сына моего московского приятеля и благодетеля поневоле Ревича: «Вот Топоров, и он, кажется, сошел с ума». Происходило это в день, когда мне исполнилось тридцать два года, и в последнее лето, когда на Карадаг можно было при наличии энтузиазма и в отсутствие отступного попасть.
Помимо Таниного и других (бывало, и моего) домов мы регулярно встречались в ресторане на Витебском, в чебуречной на Майорова и в других умеренно злачных местах. Ходить туда было особенно хорошо с Азадовскими: в момент расплаты Светик включала заложенный в ее мозг природой компьютер и после десятисекундной заминки выдавала официанту: «Вы обсчитали нас на три рубля тридцать семь копеек!» Так это было или не так, но, устрашенный копеечной точностью суммы, официант неизменно пасовал.
Когда я — с радостного согласия дам — вычел из биологического возраста пятнадцать лет застоя, то десять из этих лет пришлись как раз на эту компанию с ее остановленным мгновеньем. В конце концов мне там осточертело, и я с безобразной откровенностью заговорил об этом в очередном застолье. Осточертел не только Азадовский с его тюремными россказнями, но он не был бы самим собой, если бы не принял все близко к сердцу. Так мы расстались во второй раз — и уже окончательно.
Лаврушка, еще какое-то время поманеврировав (после запоздалой кандидатской защиты он устроил два шмауса — один для Азадовского, другой для меня), отошел туда же. Дольше других дергался Лева — но и он не смог мне простить фельетона «Лев Щеглов как зеркало нашей импотенции», опубликованного под прозрачным псевдонимом «доктор Колунов». Что странно: Лева и сам любитель шуток и розыгрышей… Азадовский же возненавидел меня меланхолично и вяло, но целеустремленно и тотально.
Это была типично застойная компания и типично застойная история. Претерпев несколько сумрачных и грязноватых метаморфоз, компания существует и сейчас, но это не более чем атавизм. Чуть ли не все фигуранты данной главы теперь разнообразно и тяжело болеют — и я испытываю к ним естественное сочувствие человека, которого жареный петух приберегает на собственный черный день. Впрочем, в период ремиссии все более или менее преуспевают — и это меня успокаивает.
Будучи членом ПЕН-клуба, Азадовский воспротивился приему туда Глеба Горбовского — тот, мол, «православный фашист». Не знаю, что забыл Горбовский в жуликоватой организации, исполнительному директору которой — Александру Ткаченко — впору торговать газетами в подземном переходе, а не заниматься литературными и правозащитными делами, но он туда захотел, а Азадовский захотел его не пустить (правда, Горбовского в ПЕН, кажется, все же приняли). За это я решил его наказать — и по моему настоянию Азадовского выкинули из престижной переводческой антологии. Впрочем, перевод перестал быть престижным занятием, а престижа Азадовскому не занимать.
Я не устаю повторять: я принципиален, но, увы, не всемогущ. Поэтому моя принципиальность носит — вынужденно, но сугубо — избирательный характер.
Глава 10
«Что ж вы, земляки, ссоритесь?»
Мой двоюродный брат Валера, вернувшись из школы, торжествующе объявил матери, что сегодня весь день в их четвертом классе били жидов. Тетя Зина, женщина простая и честная, не стала рассуждать о пролетарском интернационализме. Она объяснила сыну, что его покойный отец был из евреев — и, безусловно, считал себя евреем. С Валерой приключилась жуткая истерика: взахлеб рыдая, он категорически отказывался признать себя евреем (или полуевреем), он не хотел назавтра идти в школу, он не хотел жить…
Постепенно все это как-то рассосалось и утихомирилось, но не до конца: обладая типично славянской внешностью и безупречными анкетными данными (он тоже Топоров, наша семья — напомню — из выкрестов), он избрал не типичный для представителя «малого народа» путь: армия, работа машинистом на железной дороге, заочный вуз… И хотя к этому впоследствии подверстались заочная же аспирантура, переход на управленческие — и довольно крупные: он дослужился до железнодорожного генерала — должности, он, к примеру, так и не обзавелся отдельной квартирой — ни служебной (она же выслуженная), ни кооперативной; долгие годы они с матерью, женой и дочерью жили даже без телефона. С кровными родственниками по линии Топоровых — Кричевских он общается редко — и только когда этого, по тем или иным причинам, никак нельзя избежать. Контакты наших семей строились на дружбе матерей: Зинаида Федоровна приходила к нам (в последний раз была на похоронах моей матери, но и сама ненамного моложе и очень болеет): грузная старуха (когда-то была белокурой красоткой а-ля Любовь Орлова), по какой-то странной иронии судьбы ставшая на склоне лет похожей на еврейку… А Валерий и на административную-то работу перешел поневоле: задавив на дороге человека, хотя вины машиниста в этом не обнаружили, он не смог впредь водить составы.
