(А годы были, повторюсь, для меня самые разгульные и романтические. Позвонив из Еревана подружке и узнав, что ее муж назавтра удаляется на ленинский субботник и у нее высвобождается несколько часов, я скомкал визит и ближайшим рейсом улетел в Питер, хотя именно в субботу Тер-Петросян собирался повезти меня к католикосу.)
Разумеется, многое зависело от отношения к карабахской проблеме и методам ее разрешения, сперва предлагавшимся, а потом и проводившимся в жизнь Тер-Петросяном, — а оно у меня неоднократно менялось. Весной 1988 года, вернувшись из Еревана, я написал статью «После Сумгаита» — вот она и стала моим первым опытом на поприще публицистики. Напечатать ее мне, однако, не удалось, хотя вовсю «ворожил» бывший завзятым армянофилом Дудин. Главный редактор «Невы» — уже демократ, но еще не депутат — Борис Никольский, порядочно поволынив со статьей, так и не решился ее обнародовать. И сегодня я благодарен за это осторожному провозвестнику гласности и одному из соавторов Закона о печати: статья была односторонней, предвзятой, разве что не оголтелой; Тер-Петросяна (и толпившихся у него за спиной радикалов, не склонных ни к логике, ни к рефлексии) в ней было больше, чем меня. Но, конечно, разговоры с сумгаитскими беженцами, страшный любительский видеофильм о резне (за его немногочисленными копиями охотился ереванский КГБ), решимость и, главное, фанатичная уверенность в правоте своего дела Тер-Петросяна и его друзей-интеллигентов — таких же интеллигентов, как я; — упомяну хотя бы Николая Геворкяна из ереванского древлехранилища, вскоре умершего и, возможно, поэтому за пределами Армении не известного, — все это производило, пожалуй, гипнотическое впечатление, подавляя способность к интеллектуальному и нравственному сопротивлению. Тем более, что спор с «карабахцами» на фоне Сумгаита и сразу же после него был бы кощунством, а не имея возможности спорить, ты поневоле проникаешься идеями собеседника. Главная мысль моей неопубликованной статьи заключалась в том, что Карабах необходимо передать Армении, — но не в устранение исторической несправедливости (по этому вопросу я все же со своими тогдашними ереванскими друзьями разошелся), а в качестве кары Азербайджану — и острастки остальным — за сумгаитскую резню. Разумеется, в этих рассуждениях я исходил из незыблемости и всемогущества союзного Центра, а саму резню рассматривал как Центром же и спровоцированную акцию устрашения.
(В этих рассуждениях не было на тот момент ничего фантастического. Достаточно вспомнить, что и страшное землетрясение, случившееся вскоре в Армении, многие всерьез считали акцией устрашения, осуществленной путем целенаправленного подземного ядерного взрыва.)
Левон и его друзья решали — пока в теоретическом плане — эту проблему несколько по-другому. Наиболее горячие (и ограниченные — националисты одинаковы во всем мире) из них с пеной на губах, но на полном серьезе толковали об Армении от моря и до моря и собирались не сегодня, так завтра — при дружеском нейтралитете НАТО (!) — взять Стамбул. А уж про Баку и говорить было нечего. Тер-Петросян уже тогда отличался реализмом и прагматизмом, проявившимися затем в проводимой им политике, но в конечном счете и ставшими подлинной причиной его, по сути дела, свержения. Он четко осознавал, что речь идет не о Карабахе, а об Армении, которая в результате распада СССР может просто исчезнуть, — и тем не менее он предвидел, заранее приветствовал и своими действиями субъективно и объективно ускорял этот распад. Но понимал и принимал распад СССР как явление сугубо временное. В понятиях сегодняшнего дня можно сказать, что Тер-Петросян стремился к проведению на всем пространстве СССР чего-то вроде евроремонта: сохранив общую капитальную стену, все самым решительным образом перестроить внутри, в результате чего Карабах и Нахичевань (речь тогда шла и о Нахичевани, хотя на московском уровне это не афишировалось) отошли бы к Армении в рамках общего процесса перераспределения территорий. Но для подобной перепланировки требовалось (временно, потому что он защищает капитальную стену) вывести из игры «хозяина квартиры» — союзный Центр, и Левон Тер-Петросян выступал за его ликвидацию. (Примешивалась к этому, конечно, и обида за Сумгаит, но в симбиозе с эмоциями логика главенствовала. Псевдологика — существовали, например, маниловские расчеты академика Аганбегяна, сулившие независимой Армении немыслимое и мгновенное процветание.) К слову, Тер-Петросян был в своих рассуждениях не слишком оригинален: к тому же самому, строго говоря, сводился и «план Сахарова», несомненно вдохновленный Еленой Боннэр с оглядкой, в первую очередь, на карабахскую проблему. Но у Тер-Петросяна и его друзей наличествовала фанатическая воля провести задуманное в жизнь.
В остальном Тер-Петросян производил впечатление кабинетного ученого — скорее гордого, нежели высокомерного. Любопытен, например, такой факт: в питерской академической среде после войны и в последующие десятилетия были немалочисленны и весьма заметны ученые армянского происхождения (что нашло отражение даже в топонимике — в городе есть улица Братьев Орбели). Академики обитали в Комарове, здесь же резвилась «золотая молодежь» из числа их отпрысков. В Комарово, естественно, устремлялась и филологическая, она же поэтическая, молодежь, то духовно, то матримониально, то абы как путаясь с «золотою». Поскольку Левон учился в Ленинграде и приходился сверстником самому цвету «золотой молодежи» из питерских армян, то я удивился тому, что никогда не встречал его на академических дачах. И получил в ответ невозмутимо-бесстрастное: «Я не был вхож в те круги». Тогда, весной 1988 года, на кухне у Тер-Петросянов, где проходил этот разговор, ни я, ни мой собеседник не могли знать, что он станет первым президентом независимой Армении, но теперь, задним числом, я думаю, что он об этом уже догадывался.
Мысль о карабахской проблеме (и других, сходных, которые возникли одновременно или позже) — не оставляла меня долгие годы. Два взаимоисключающих принципа — право нации на самоопределение и нерушимость территориальной целостности государства — оказались трудны даже не сами по себе, а как воплощение двух в равной мере справедливых (или, если угодно, в равной мере несправедливых) позиций. И хотя в итоге я пришел к универсальному выводу в теоретическом плане, практические выводы, вытекающие из него, меня категорически не устраивают. Начав с полной свободы, заканчиваю всеобщим рабством — как выразился один из персонажей в «Бесах» Достоевского.
На мой — сугубо теоретический — взгляд, право нации на самоопределение первенствует над принципом территориальной целостности в тех случаях, когда стремящийся к независимости (или к самоопределению в иной форме) национальный очаг является единственным (или главным) в своем роде, когда на карте не существует государства, в котором соответствующая нация была бы титульной. Абхазия, но не Южная Осетия (потому что есть Северная), Гагаузия, но не Приднестровье, Чечня, но не Карабах. На мой взгляд, сама возможность миграции — пусть и с чудовищными тяготами, с которыми сопряжена миграция, русских — в Россию, армян — в Армению, и так далее, — лишает высшей и последней правоты дело борцов за независимость или за воссоединение с метрополией, особенно «когда под ним струится кровь». При всей субъективной и окказиональной справедливости этого дела (Крым! Карабах! Северный Казахстан! Нарва!). И превращает деятельность, например ИРА в Ольстере, в бессмысленное кровопролитие.
