На что надеются пришедшие к власти в Армении романтики? Может быть, на мировую войну по Хантингтону, по итогам которой возникнет Великая Армения от моря и до моря. Может быть, на какое-нибудь сверхоружие, разрабатываемое в секретных лабораториях. Может быть, на Америку или на Россию, хотя в обоих случаях такие надежды откровенно напрасны. Важно, что они отказываются признавать объективную логику событий, отказываются быть реалистами — и получают поэтому шанс, который у Тер-Петросяна отсутствовал. Другое дело, что шанс этот призрачен, а последствия неудачи окажутся роковыми…
У каждого постсоветского президента широкий набор властных полномочий — его не переизберешь и не свергнешь, если он сам этого в глубине души не захочет. И кажущаяся легкость, с которой ушел Тер-Петросян (или «ушли» Тер-Петросяна), имеет прежде всего психологическое объяснение: как логик и реалист он принял решение, осуществлять которое было бы для него, как для человека и патриота, невыносимо. Потому что десять лет назад, начиная борьбу «за успех безнадежного дела», и сам Левон Тер-Петросян был романтиком…
На комплексе размышлений, связанном с карабахской проблемой, я задержался не только потому, что с ним связан мой пусть и несостоявшийся публицистический дебют. И не только из-за актуальности, которую в известной мере сохраняют эти рассуждения. В автобиографическом повествовании для меня важней два других аспекта. Во-первых, тот путь, который проходит моя мысль параллельно чужой (или догоняя ее) с тем, чтобы впоследствии резко рвануться в сторону, — рвануться первой и далее уже не оглядываться, сколько бы — и в каком одиночестве — ей ни довелось брести. А во-вторых, «армянский» комплекс рассуждений при всей моей симпатии к Армении и армянам является все же относительно редким образчиком беспристрастного (то есть в отсутствии личной заинтересованности) подхода.
Как правило, размышления о мире мы напрямую соотносим с собственной судьбой, причем то в комичных, то в унизительно прозаических вариантах. Скажем, человек, рассуждающий о необходимости перехода к профессиональной армии, чаще всего оказывается любящим отцом или дедом какого-нибудь непутевого отпрыска мужского пола, а экономист, обосновывающий необходимость сохранения «структурообразующих» банков, поменял заработанные за границей баксы и вложил их в какой-нибудь СБС-АГРО. Об опасности русского фашизма резче и громче прочих галдят евреи. Профессиональный музыкант обеими руками голосует за упрощение пограничных и визовых процедур. Дочь министра-теоретика успешно занимается коммерцией. Важно глаголящий с телеэкрана парламентарий оказывается элементарным коррупционером, и так далее. («Девочки, сколько будет стоить моя поправка? — спрашивал при мне простодушный визитер в одном из комитетов Думы. И поскольку «девочки», вероятно из-за моего присутствия, смущались, пояснял: — Я провел пять поправок через Павла Б. — и он каждый раз назначал разную цену!») Мотивы, впрочем, могут быть не только низменными, но и идеальными — проблемы личной заинтересованности и, следовательно, необъективности это не отменяет. Моя скромная новация заключается разве что в том, что я осознаю это и не позволяю себе об этом в публицистических штудиях забывать.
На исходе восьмидесятых — и не в последнюю очередь под впечатлением от эпизодов, описанных в данной главе, я ощутил нечто, названное мною «комплексом отца Варлаама». Напомню читателю эпизод «В корчме» из пушкинского «Бориса Годунова». Пристав ищет Григория Отрепьева, которого велено «изловить и повесить»; при нем грамота с приметами беглеца. Пристав спрашивает у бродяги-чернеца отца Варлаама: «Умеешь ли ты читать?» — «Смолоду знал, да разучился», — отвечает тот. Зачитать приметы вызывается Гришка Отрепьев и, глядя на Варлаама, импровизирует: «А лет ему вору Гришке от роду… за пятьдесят. А росту он среднего, лоб имеет плешивый, бороду седую, брюхо толстое». Пристав распоряжается тут же схватить беглеца. Но отец Варлаам исхитряется вырвать у Отрепьева роковую бумагу: «Отстаньте, сукины дети! что я за Гришка? — как!
Пятьдесят лет, борода седая, брюхо толстое! нет, брат! молод еще надо мною шутки шутить. Я давно не читывал и худо разбираю, а тут уж разберу, как дело до петли доходит…»
И принимается читать по складам подлинные приметы.
Поняв, что к власти — поначалу только к власти над умами, но было ясно, что они на этом не остановятся, — приходят дураки и негодяи (не в том смысле, что одни из них дураки, а другие — негодяи, а в том, что они были и остаются дураками и негодяями одновременно, разве что глупость и негодяйство присущи каждому в индивидуальной и к тому же переменной пропорции), я вспомнил о том, что и сам смолоду знал грамоту и принялся «по складам» читать подлинные приметы угрожающей стране и народу напасти. Хотя, возможно, и потому, что дело в моем случае никак не могло дойти до петли, речам моим и недостало последней убедительности. Или обращаться мне следовало, подобно пушкинскому отцу Варлааму или, допустим, Сергею Кургиняну, не к публике, а сразу к приставу? Но такому я все же не обучен. Да и приставы-то у нас… Сами знаете… В Сорбоннах не обучались… А если обучались, то прямо там, в Сорбоннах, и оказались перевербованы.
Один мой знакомец (впоследствии трагически погибший), профессиональный тамада и торговец видеопорнографией, стал депутатом демократического Ленсовета, выиграв во втором туре у контр-адмирала, причем главной причиной победы стал факт проживания в коммунальной квартире. Покойный тамада проживал, правда, не в коммунальной квартире, а в отдельной трехкомнатной, но, меняя ее на пятикомнатную, как раз в период выборов временно прописался в коммуналке у тещи. Покойная Галина Васильевна Старовойтова подстерегла мужа с московской возлюбленной и, застав их при вполне невинных обстоятельствах в больничном саду, заранее припасенным железным бруском проломила столичной гостье голову. Несчастная была и остается социологиней и впоследствии, когда Галина Васильевна стала депутатом, попала в группу ее социологического обслуживания. Уже в наши дни, наблюдая за скандальными питерскими выборами, я разработал закон «двух коробок из-под ксерокса»: если демократу, он же либерал, поручат передать две коробки из-под ксерокса, он оставит себе одну и задумается над тем, как бы поудачнее распорядиться другой.
Комплекс отца Варлаама развился у меня неожиданно, но не на пустом месте. Уж не знаю, назвать ли это достоинством или недостатком, но мне смолоду была присуща интеллектуальная независимость, граничащая то ли с бесстрашием, то ли с безумием, и если аргументам неглупого оппонента иногда удавалось (хотя с годами все реже) на мою точку зрения в той или иной степени повлиять, то так называемое общественное мнение — что в официальной, что в либерально-подпольной его ипостаси — я игнорировал, кажется, с самого начала. В двадцать лет прочитав «Доктора Живаго» (и боготворя Пастернака-поэта, особенно раннего), громогласно объявил: «Слабая, беспомощная книга!» — и пребываю в этом убеждении до сих пор. В двадцать два, уже любя Михаила Булгакова, оказался жестоко разочарован «Мастером и Маргаритой»: невыносимо слащавая любовная линия, кощунственные разборки с литературными недругами, обожествление Сталина в лице Воланда… За такие отзывы мне, бывало, отказывали от дома и разве что не поколачивали. Характерен и раннеперестроечный пример, когда я отозвался на сведший было всех с ума фильм «Покаяние» насмешливыми стихами:
