— Почему здесь?
— Не только здесь.
А взгляд у Эшби изменился. Сделался… мрачнее? Строже?
— А Вихо?
— Расскажешь про дружка?
— А ты?
Волосы Эшби не стриг, собирал в хвост, который перевязывал лентой. Странно. И… глупо? Или он один из этих придурочных хиппи, которые за мир во всем мире? Тогда как оно сочетается с Чучельником?
Или маска?
Или…
— Тайна следствия…
— Не пыжься, тебе не идет, — Эшби управлялся с блинчиками легко. И кофе пил, не прихлебывая. Вот у Томаса так не выходило. — Что до Вихо, то… он очень сильно изменился. Мы приятельствовали, но скорее вынужденно. Так хотел отец.
А вот это что-то новенькое.
— Вряд ли ты его помнишь…
— Отчего же? Помню распрекрасно. Он меня лечил.
— И не только тебя, — сказано это было с грустью. А вот когда собственный предок Томаса покинул грешный мир, он ощутил разве что досаду, потому как была эта смерть крайне несвоевременной. И означала лишь очередную ссору с родней.
Надо будет заглянуть.
Ему не обрадуются, но и если не заглянет, не поймут.
— Его… уважали, — пальцы Ника стиснули нож, и показалось, что сейчас тот согнется.
Но нет.
— И любили, чего уж тут. Он действительно заботился о городе. О людях. Понимаешь, он считал Долькрик своим.
— Так уж и своим?
— Он был очень увлечен прошлым. Несоразмерно увлечен. Семейное древо. Предки. Ты знаешь годы жизни своего прадеда?
— Я и имени-то не знаю.
— А я вот знаю. Имена. Годы жизни. Деяния. Награды, которыми их отмечали. Я прочитал все дневники, некоторые заучивал наизусть.
Ага, то есть, собственный папаша Томаса был еще не самым долбанутым человеком в городишке. Если разобраться, нормальным он был.
Обыкновенным.
И о семье заботился в меру своего разумения. И если б Томасу не повезло убраться, он стал бы точно таким же. Надо будет на кладбище заглянуть, принести вискаря, сказать что-нибудь этакое. Не для покойника, для себя, чтоб избавиться от той мути, которая вдруг внутри появилась.
— Некогда эти земли принадлежали моему роду. И город был построен Эшби. И люди, которые здесь живут, их предков привез мой предок и наделил землей, взамен взяв клятву вечной службы, — глаза Ника прикрылись, а голос стал жестким.
И лицо окаменело.
— Они все забыли и о клятве, и о службе, а вот отец помнил. Так вот, когда я подрос достаточно по его мнению, чтобы обходиться без няньки, он ее отослал.
А ведь для самого Ника прошлое вполне живо.
И не прошлое оно.
Вон как губа дернулась, то ли на улыбку, то ли на оскал.
— Мне было пять. Отец почти постоянно в отъезде. Огромный дом. Пустота. И чудовища, которые в этом доме обретались. Я никогда не отличался храбростью.
— Меня как-то в погребе заперли. За то, что подрался. На три часа. Я крыс там слышал. До сих пор крыс ненавижу.
— Понимаешь, значит, — Ник кивнул. — Крысы у нас не приживались… а я… мне определяли уроки, которые следовало сделать. И я сидел в классной комнате. Затем спускался в библиотеку. Иногда выбирался в сад. В саду было не так страшно. От страха с учебой не ладилось. Это расстраивало отца.
— Порол?
— Что? Нет, конечно. Это слишком по-плебейски. Вот без ужина оставить мог. Или запретить выходить из комнаты, пока не выучу урок. Или… не суть важно, главное, что я был один. И поэтому, когда отец привел Вихо, я обрадовался.
Радостным сейчас Ник не выглядел.
Он сцепил руки, и тонкие пальцы его побелели от напряжения.
— Раньше так было принято, заводить компаньонов из низшего сословия. Мальчики росли вместе, но после один становился господином и рыцарем, а второму приходилось служить оруженосцем. У девочек примерно так же.
А шрам откуда появился? Этот тонкий, охватывающий ладонь белесой петлей.
Спросить?
Или не прерывать поток откровений.
— Вихо был совсем не таким, как я. Отец сказал, что мне пора учиться управлять людьми, на деле же вышло, что это Вихо командовал мной. Он не боялся ничего и никого, — руки расцепились, и Ник погладил шрам. — Он потащил меня в подвал, и мы исследовали все бочки, все сундуки, и обрушили полки с соленьями. Потом три дня сидели на хлебе и воде, да… мы поднялись на чердак и вновь перевернули там все вверх дном… знаешь, отец позволял ему.
Это было сказано с задумчивостью или даже с удивлением.
А блины-то остыли и сделались вовсе резиновыми. Но ничего, Томасу и не такое есть случалось. Ник же о своих и не помнил. Взгляд его, мысли его были обращены в прошлое, которое представало в новом свете.
— Многое позволял… слишком… мне бы и за треть того, что вытворял Вихо, грозило бы месячное заключение в комнате, а над ним… он просто улыбался. Когда же я, набравшись смелости, спросил, то получил ответ, что кому больше дадено, с того больше спросится. Вихо был низшим. Как и все в городе. Не важно, что отец держался с ними, как с равными, он знал, что эти люди — плебеи, тогда как Эшби всегда должны помнить, кто они есть.
Вот эти заморочки точно были выше понимания Томаса.
— И мне следовало отыскать способ, показать Вихо, что ко мне стоит прислушиваться, что я способен ограничить как-то неуемность его натуры. Этого отец ждал. Но я в очередной раз разочаровал его.
— А мой ждал, что я стану охотником.
— Здесь все охотники.
И в этом еще одна сложность. Любой мало-мальски опытный охотник знает, как снять шкуру и выделать ее. Отец, помнится, и чучела делал.
Что там?
Кости очистить.
Выварить.
Собрать. Закрепить проволокой, а шкуру набить опилками или паклей. Глаза вот заказывать приходилось, и отец вечно ворчал, что цены стали грабительскими. Чучела он возил в Нельвилль, где выставлял в охотничьей лавке. И возвращался, как правило, поздно, пьяным и довольным.
Или злым.
Это уж как сторговаться выходило.
— Правда, и здесь я его подвел, но это уже не важно. Он отправил меня в школу, чтобы встряхнуть. Сказал, что слишком долго оберегал меня от мира, а это неправильно. В школе, если помнишь, мне не слишком обрадовались.
— Мисс Уильямс тебя любила, — справедливости ради заметил Томас.
— Это да… и делала лишь хуже. Вы ее ревновали.
— Чего?
— Того, — передразнил Ник и вновь руку погладил. — Вы ее ревновали. Вам всем хотелось, чтобы она обратила внимание на вас, чтобы похвалила, назвала умными. И вы из шкуры вон лезли, пытаясь это внимание привлечь.
