Я внимательней оглядел «тревожный чемоданчик». Дьявольская аптечка. «Алхимик» любовно разложил по кармашкам и лекарства, и яды, и спецсредства, вроде СП‐26. То, что надо…
Набрав дозу спецпрепарата шприцем, я вколол его Игнату, пускавшему пузыри блаженства.
– Фамилия? Звание? – начал я допрос.
– Арьков, – булькнул «Алхимик», – Игнат Арьков. Капитан… в отставке.
– Ликвидатор, небось?
– Офицер-ликвидатор, – с выражением сказал Игнат.
– Он на Черненко работает! – тихо поведала Марина, будто таясь от «Алхимика».
– Константин Устинович – нормальный мужик, – проговорил офицер-ликвидатор, жмуря глаза. – Терпеть не могу приказов! А Черненко – с уважением, с подходом… «Надо бы, Игнат Эдуардович, одного человечка сыскать. Сможете?» Да вопроса нет, говорю. Найду, свяжу и доставлю! Или… того? «Нет, нет, – говорит, – он мне живым нужен, живым и здоровым!» Ладно, не вопрос!
– Черненко называл имя этого человечка?
– А как же! Миха.
– А Марина тут при чём?
Допрашиваемый глупо захихикал.
– Это «Хан» её сдал!
– Даудов? – быстро переспросила «Росита». – Так это ты его?..
Не слыша девушку, Игнат бормотал, словно в лихорадке:
– «Хан» сдал, «Герцог» адресок подсказал… – внезапно он вытаращил глаза: – Ещё укольчик, а? И на «Скорую»… Мне в больничку надо!
– Обойдёшься, – буркнул я. – Ты же не оставляешь свидетелей, а мне они зачем?
– С ним ещё двое было! – встревожилась Марина. – Уголовники, Филя и Рудик, он их Филле и Рулле зовет!
– Один груз 300, – прокряхтел я, чувствуя упадок сил, – два груза 200… Пошли отсюда.
Держась за перила, я спустился вниз, не слушая скулёж «Алхимика». Заглянув на кухню, подумал – и уронил керосинку. По столу мигом разлилась лужа пламени, стекая по бревенчатой стенке, запаливая растрёпанную штору.
– Уходим!
Всё-таки я переоценил свои способности. Хотел вывести Маринку, а получилось, что девушка вела меня, не давая упасть. Плюхнувшись на заднее сиденье «Москвича», я ощутил громадное облегчение, а дышал так, словно нарезал пару кругов по стадиону.
Исаева завела машину и обернулась ко мне:
– Разгорается! Дымок показался…
– Мне бы помыться… – выдавил я. – И попить немного – ведро или два…
– Шутишь! – ласково сказала Марина, влажно блестя глазами.
– Шутю…
«Москвич» заворчал, выдираясь из кустов, развернулся и покатил, выезжая на край зелёного поля. Покрутившись просёлками, Исаева вырулила на бережок маленькой речушки, скорее даже ручья. Я вылез и проковылял к воде.
– Давай помогу, – сказала девушка заботливо, макая в ручей край маленького вафельного полотенца. Осторожно вытерев кровавые потёки, пот и пыль, бережно обняла меня, а я, просто чтобы удержаться на ногах, обхватил Марину и прижался лицом к её груди, упругой, как два мячика. Губы будто сами растянулись в улыбке.
– Ты уже третий раз спасаешь меня… – вздрагивающим, подсевшим голосом шептала «скво». – Я подарю тебе свою футболку, она почти не ношенная… – Девушка гладила меня по волосам, а мои руки, словно обессилев, опустились гораздо ниже девичьей талии, и ничего им за это не было.
Суббота, 12 июля 1975 года, вечер
Москва, Курский вокзал
Солнце садилось, пряча круглое алое тело за высотками, нагоняя тени и заволакивая город тёмным флёром – всё, что днём представлялось явным и обычным, размывалось сумерками, делаясь таинственным, завлекая очарованием недосказанности.
Поезд Москва – Харьков светил на перрон тёплыми квадратами окон, звякая, скрипя и шипя, словно потягиваясь перед дальней дорогой. Отправление – в девять ровно.
Пассажиры уже не бегали заполошно в судорожных поисках своего вагона, а болтали напоследок с провожавшими, выслушивали массу лишних советов или пускали сигаретный дым, что вился вокруг молочно-белых фонарей, пугая мошкару.
Вдохнув вечерний воздух, пропахший ожиданиями, тревогами, скромными мечтами и тихими радостями, я приставил свою сумищу к общему багажу отъезжающих Гариных. Настя стерегла нашу ручную кладь и, скрестив руки на груди, зябко потирала голые плечи – вечерняя прохлада смела дневную жару.
Я обнял сестрёнку, ласково прижимая к себе.
– Замёрзла?
– Так… Ага… – Настя прильнула теснее.
– Нагулялась? Или ещё хочется?
– Не-е! Хватит! – засмеялась сестричка. – Да я столько в жизни не ходила!
– Зато будет что вспомнить. И Ирке рассказать!
– Ага! – довольно кивнула Анастасия Петровна.
Показались родители. Они брели медленно, всё сказав друг другу, и просто молчали, держась за руки. Вчера я впервые увидел, как сияли мамины глаза – они лучились счастьем. Нашей заочнице вручили зачётку и студенческий билет. Первого октября у неё сессия…
Папа выглядел немного смущённым.
– Ну вот… – выдавил он, не зная, с чего начать.
– Ты остаёшься, – улыбнулся я.
– Да! – выдохнул отец, радуясь, что главное сказано. – Мне предложили… В общем, поработаю начальником отдела, а там видно будет!
– Так. А когда ты приедешь? – спросила Настя.
– Это вы ко мне приезжайте! – нашёлся папа. – К декабрю обещают четырёхкомнатную… Надеюсь, Новый год встретим в Зеленограде!
– Ур-а-а… – тихонько запищала сестрёнка, и «копун» натужно рассмеялся.
– Объявляется посадка на поезд Москва – Харьков…
Отец крепко обнял маму, поцеловал Настю, прижал меня к себе и пробормотал, запинаясь:
– Мишка, я… В общем… – Он выдохнул и быстро договорил, прорывая неловкость: – Я тебе завидую, даже злюсь иногда! – Его губы жалко скривились, вводя шутливую присказку: – Аллес капут!
– Пап, – сказал я серьёзно, еле сдерживая в себе желание рассказать правду, – ты всего добился своим умом, а мне просто повезло. Вот честно!
– Всё равно… – вздохнул папа и встряхнулся: – Всё равно я тобой очень горжусь и… надеюсь на тебя.
– Всё будет нормально, – успокоил его, – присмотрю за обеими!
Лязганье сцепок, неразборчивые голоса диспетчеров, гудки, говор толпы совершенно забивали гул огромного города. До свиданья, Москва, ещё увидимся…
Наш вагон был из плацкартных. Проводница сонно посмотрела в протянутые билеты, сунула обратно не глядя, и я поднялся в тамбур, пропустив прекрасную половину семьи. Наружные звуки сразу приглушило, их сменили внутренние, отчётливые и ясные – люди переговаривались, прощались, шаркали, хлопали крышками диванов, пряча свои пожитки, обустраивались.
Самые основательные уже шуршали бумагой, разворачивая всяческую снедь – извечных «синих птиц» в варёном виде, которых мама называла тошнотиками, яйца, хлеб-соль, огурчики-помидорчики… Тронется поезд, и выстроится очередь за чаем.
