Любовь. Чего же вам предложить? Этого?
Писатель. Нет. Я – антидульцинист: противник сладкого. А вот – вина у вас нету?
Антонина Павловна. Сейчас будет Моэт, Петр Николаевич. Любушка, нужно попросить Ревшина откупорить.
Писатель. А откуда у вас Моэт? (К Любови.) Все богатеете?
Любовь. Если хотите непременно знать, то это виноторговец заплатил мужу натурой за поясной портрет.
Писатель. Прекрасно быть портретистом. Богатеешь, рогатеешь. Знаете, ведь по-русски «рогат» значит «богат», а не что-нибудь будуарное. Ну а коньяку у вас не найдется?
Любовь. Сейчас вам подадут.
Вагабундова.
Петр Николаевич, извините вдову…
Вижу вас наконец наяву.
Страшно польщена.
И не я одна.
Все так любят ваши произведенья.
Писатель. Благодарю.
Вагабундова.
А скажите ваше сужденье…
Насчет положенья?
Писатель. Насчет какого положенья, сударыня?
Вагабундова.
Как, вы не слыхали?
Вернулся тот, которого не ждали.
Антонина Павловна (взяла у Марфы из рук). Вот, пожалуйста.
Писатель. Да, мне об этом докладывали. (К Любови.) А что, милая, поджилочки у вас трепещут? Дайте посмотреть… Я в молодости влюбился в одну барышню исключительно из-за ее поджилочек.
Любовь. Я ничего не боюсь, Петр Николаевич.
Писатель. Какая вы отважная. Н-да. У этого убийцы губа не дура.
Николадзе. Что такое? Я ничего не понимаю… Какая дура? Какой убийца? Что случилось?
Писатель. За ваше здоровье, милая. А коньяк-то у вас того, неважнец.
Элеонора Шнап (к Николадзе). О, раз вы ничего не знаете, так я вам расскажу.
Вагабундова.
Элеонора Шнап. Нет, моя. Оставьте, не мешайтесь.
Любовь. Мамочка, пожалуйста.
Антонина Павловна. Когда вы пришли, Петр Николаевич, я собиралась прочитать присутствующим одну маленькую вещь, – но теперь я при вас что-то не смею.
Писатель. Притворство. Вам будет только приятно. Полагаю, что в молодости вы лепетали между поцелуями, как все лживые женщины.
Антонина Павловна. Я давно-давно это забыла, Петр Николаевич.
Писатель. Ну, читайте. Послушаем.
Антонина Павловна. Итак, это называется «Воскресающий Лебедь».
Писатель. «Воскресающий Лебедь»… умирающий Лазарь… смерть вторая, и заключительная… А неплохо.
Антонина Павловна. Нет, Петр Николаевич, не Лазарь: лебедь.
Писатель. Виноват. Это я сам с собой. Мелькнуло. Автоматизм воображения.
Трощейкин появляется в дверях.
Трощейкин. Люба, на минутку.
Любовь. Иди сюда, Алеша.
Трощейкин. Люба!
Любовь. Иди сюда. Господину Куприкову тоже будет интересно.
Трощейкин. Как знаешь.
Входит с Куприковым и репортером. Куприков – трафаретно-живописный живописец, в плечистом пиджаке и темнейшей рубашке при светлейшем галстуке. Репортер – молодой человек с пробором и вечным пером.
Трощейкин. Вот это Игорь Олегович Куприков. Знакомьтесь. А это господин от газеты, от «Солнца»: интервьюировать.
Куприков (к Любови). Честь имею… Я сообщил вашему супругу все, что мне известно.
Вагабундова.
Ах, это интересно!
Расскажите, что вам известно!
Тетя Женя. Вот теперь… Поль! Блесни! Ты так чудно рассказывал. Поль! Ну же… Господин Куприков, Алеша, – вот мой муж тоже…
Дядя Поль. Извольте. Это случилось так. Слева, из-за угла, катилась карета «скорой помощи», справа же мчалась велосипедистка, – довольно толстая дама, в красном, насколько я мог заметить, берете.
Писатель. Стоп. Вы лишаетесь слова. Следующий.
Вера. Пойдем, дядя Поль, пойдем, мой хороший. Я дам тебе мармеладку.
Тетя Женя. Не понимаю, в чем дело… Что-то в нем испортилось.
Куприков (к Писателю). Разрешите?
Писатель. Слово предоставляется художнику Куприкову.
Любовь (к мужу). Я не знаю, почему нужно из всего этого делать какой-то кошмарный балаган. Почему ты привел этого репортера с блокнотом? Сейчас мама собирается читать. Пожалуйста, не будем больше говорить о Барбашине.
Трощейкин. Что я могу… Оставь меня в покое. Я медленно умираю. (К гостям.) Который час? У кого-нибудь есть часы?
Все смотрят на часы.
Писатель. Ровно пять. Мы вас слушаем, господин Куприков.
Куприков. Я только что докладывал Алексею Максимовичу следующий факт. Передам теперь вкратце. Проходя сегодня в полтретьего через городской сад, а именно по аллее, которая кончается урной, я увидел Леонида Барбашина сидящим на зеленой скамье.
Писатель. Да ну?
Куприков. Он сидел неподвижно и о чем-то размышлял. Тень листвы красивыми пятнами лежала вокруг его желтых ботинок.
Писатель. Хорошо… браво…
Куприков. Меня он не видел, и я за ним наблюдал некоторое время из-за толстого древесного ствола, на котором кто-то вырезал – уже, впрочем, потемневшие – инициалы. Он смотрел в землю и думал тяжелую думу. Потом изменил осанку и начал смотреть в сторону, на освещенный солнцем лужок. Через минут двадцать он встал и удалился. На пустую скамью упал первый желтый лист.
Писатель. Сообщение важное и прекрасно изложенное. Кто-нибудь желает по этому поводу высказаться?
Куприков. Из этого я заключил, что он замышляет недоброе дело, а потому обращаюсь снова к вам, Любовь Ивановна, и к тебе, дорогой Алеша, при свидетелях, с убедительной просьбой принять максимальные меры предосторожности.
Трощейкин. Да! Но какие, какие?
Писатель. «Зад, как сказал бы Шекспир, зад из зык вещан». (К репортеру.) А вы что имеете сказать, солнце мое?
Репортер. Хотелось задать несколько вопросов мадам Трощейкиной. Можно?
