«А во мне душа бездомно
Погостит — и сгинет след.
По счетам плачу огромным
За её тепло и свет…
Танечка! Извиняюсь, что не делаю никакой приписки, но мне нельзя и очень трудно писать — в глазах расплывается.
Целую крепко, Ваша Катя»
Читаю — и у меня самой в глазах расплывается от слёз. Испытываю чувство вины за то, что попросила Катю записать эти стихи, и в то же время восхищаюсь тем, что она сумела собраться с силами и прислать эти поистине бесценные автографы, потому что здесь были строки, которые потом многие недостаточно чуткие к поэтической речи редакторы, корректоры, блогеры и т. п. пытались править, а у нас в руках оказался последний авторский вариант, который впоследствии вошёл в сборник.
В августе Катя проходила курс химиотерапии. Начали выпадать волосы. Спала она обычно сидя, обложенная подушками, так как ей мешал кашель. Иногда Таня говорила мне, что Катя очень слаба и не может подойти к телефону, потом ей становилось лучше, и она брала трубку или звонила сама. Как я поняла, в Коламбусе не было русского магазина, и я отправила ей посылку: чёрная икра, балык, который ей понравился, когда она гостила у нас, брусничное варенье и ещё какие-то мелочи, включая сушки. Наверно, это не было показано онкологическому больному, но я знала, что когда человек болен, то ему можно давать всё, что он любит, чтобы возбудить аппетит. А какой русский не любит солёную рыбу, брусничное варенье и сушки? Икра Кате понравилась — «свежайшая», сказала она. От Тани Зуншайн я знала, что Катя теряет вес. Она рассказывала мне, что Катя как-то оттянула юбку в талии и показала ей — смотри, я поправилась. А у Тани сжалось сердце: она знала, что это просто увеличилась печень.
Катя очень смешно описывала мне, как получала эту посылку. Её доставили на дом, и Катя сама вышла к почтальону. Босиком, в длинной свободной футболке, облысевшая от химии, она мычала что-то невнятное, когда почтальон объяснял ей, что к чему, и просил расписаться. В конце концов она поняла и расписалась. Она говорила, что мужик выглядел совершенно ошарашенным, как будто перед ним было существо с другой планеты, с голым черепом и не говорящее на земном языке. Через некоторое время в разговоре Катя спросила: «А вы знаете, что ваша икра единственная, которая до меня дошла?» Оказывается, ей везли из Москвы десять банок чёрной икры, но на таможне пропустили только одну («Пусть подавятся», — сказала Катя), и она шла так долго, что высохла.
Когда мы говорили по телефону, Катя много шутила, как всегда. Об этом же говорила и Джейн Таубман. А Оля М., филолог и литературовед из Москвы, которая тогда работала в Америке, рассказывала мне, сколько было смеху при покупке парика (она сопровождала Катю). И вообще за время их общения в Коламбусе она не видела у неё «ни слезинки». Мы все смеялись вместе с Катей, но на душе было тревожно. Позднее я узнала, что когда она, совсем уже больная, прилетела в Москву и увидела, как вытянулись лица встречавших её родных и друзей про виде её в инвалидной коляске, она откинула одеяло, встала и отбила чечётку. Её сестра говорила, вспоминая эти последние месяцы, что Катя не хотела никого грузить. Но однажды, ещё в июле, она сказала мне о своём состоянии очень серьёзно: «Я мужественный человек, не умею прятать голову в песок». И добавила, что другие бы прятали, а она видит всё как есть.
Поскольку Кате запретили читать, я посылала ей аудиокассеты, в том числе три кассеты Александра Городницкого, «Раёк» Шостаковича и подборку моих любимых песен Тома Уэйтса, который очень понравился и ей, и её друзьям. А вот о Городницком она отозвалась прохладно, хотя сказала, что «Ждите нас, невстреченные школьницы-невесты,/ В маленьких асфальтовых южных городках» — это хорошо. Я огорчилась, что отнимаю у неё время и забиваю голову чем-то, что ей не нужно, на она меня успокоила: «Меня очень трудно замусорить. То, что мне неинтересно, проходит насквозь, не задерживаясь. Но если это что-то важное для меня — тут я навостряю уши, как локаторы, и ничего не пропускаю». В ответ Катя прислала мне запись концерта в Цинциннати Владимира Туриянского, который ей нравился.
Мы выписывали тогда «Московские новости», и в номере от 28 июня (газета приходила с опозданием) я обнаружила интервью с Игорем Виноградовым, сменившим Владимира Максимова на посту главного редактора «Континента». В 1992 году журнал, начиная со второго номера, должен был официально выходить в Москве, а мою статью о Кате Максимов собирался включить в первый номер. В интервью говорилось, что в первом московском номере будет опубликована «интереснейшая литературно-критическая статья — Марины Кудимовой о поэзии Высоцкого». Я тут же звоню Кате, и мы радуемся, что мы в хорошей компании.
Несмотря на болезнь, в Коламбусе Катя обрастала новыми друзьями и поклонниками, были посиделки и прогулки. Однажды она прервала наш разговор: «Всё, больше не могу говорить, меня ждут. Вошла Таня в роскошных сандалиях, идём гулять». А в один прекрасный день в сентябре Катя сообщила мне, что написала новую песню. Песня появилась на свет благодаря отношениям с одним из Катиных новых знакомых, М. Он сделал запись, и Катя пообещала, что М. пришлёт мне плёнку.
В молодости я писала стихи. Среди них было несколько удачных, которые, мне казалось, могли бы понравиться Кате, в чём-то даже была перекличка — в юморе, рифмах, образах. Но всегда было много других тем для разговоров, а тут я решила сказать ей про свои стихи. «Что же вы мне раньше не сказали? Присылайте!» Я так и не послала, не до того было. Но первую свою повесть, «Несостоявшийся роман», в которую я включила несколько юношеских стихотворений, я посвятила ей: «Кате Яровой — с опозданием, хотя поздно стало уже синонимом никогда». Есть в повести и отголосок другого нашего разговора. Когда я рассказывала Кате об одной своей знакомой из пишущих, то сказала, что она хороший критик, но немного ненормальная. «Но это же хорошо!» — возразила Катя. Это было достаточно типично, в прошлой жизни мне уже приходилось слышать подобное, и это отражено в повести:
«— Всё-таки удивительно, — сказал он. — Мне всегда нравились ненормальные, а ты — совершенно нормальная.
— Почему это я нормальная? — обиделась она, как другая бы возмутилась: “Почему я ненормальная?” Ненормальность казалась им нормой, нестандартность — стандартом».
Тем временем подоспел срок публикации стихов в «НРС». Я написала небольшую статью, предваряющую подборку, и отправила её Кате.
— Ну, Танечка, вы всё время что-то такое во мне открываете, чего я сама не знаю.
— Что?
— «Бой кровавый». Сама я этого не слышала.
В статье было такое место:
«Вот, например, строфа из программной для её творчества песни о бродячем поэте:
И сколько правды ни ищи,
Но будут правы
Все те же белые плащи —
Подбой кровавый.
Смысл очевиден, хотя гонители правды едва обозначены — те, кто прикрывается белыми одеждами, а руки испачканы в крови. Но ведь это и… “В белом плаще с кровавым подбоем… в крытую колоннаду… дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат” — начало второй главы “Мастера и Маргариты”. А за этим — и распятый Христос, и затравленный советской властью Булгаков, печальная судьба его романа, который увидел свет лишь много лет спустя после смерти автора…
