Пришедшие прониклись Катиным обаянием. Одна пара предупредила меня, что они уйдут после первого отделения, но, видимо, быстро уладив или отменив свои дела, вскоре вернулись обратно. Перед антрактом Катя, объявляя о продаже аудиокассеты, тоном заправского американского коммивояжёра иронически отчеканила цену: «Nine ninety-nine!» Марина Ш., покупая кассету, дала мне $70 долларов и попросила не говорить об этом Кате: «Просто хочу ей помочь».
Во время перерыва все вышли в сад. У нас за домом было патио с садовой мебелью и холм, поросший лесом. Катя курила, сидя за столом, и беседовала с окружившими её гостями. Я сновала туда-сюда, как положено хозяйке, но мне удавалось услышать обрывки разговора. У Кати спрашивали, не хочет ли она остаться жить в Америке. Она рассказала о своих сомнениях, одно из главных — утрата языка. Она сказала, что не хотела бы, чтобы её дочка, выросши в другой языковой среде, не смогла оценить прелести пушкинского «печаль моя светла». Эта строка, которая могла родиться только в русской поэзии, стала Катиным постоянным спутником — это и «печаль неосветлённая», и команда себе «душу заполнить светлой печалью!» В девять лет её дочь уже читает Библию, сказала Катя с гордостью.
Когда все разошлись, мы долго сидели на кухне, ели-пили-закусывали. Я наивно продолжала потчевать Катю водкой. Но после второй стопки она сказала: «А может, хватит?» Потом я не раз слышала, как она говорила на концертах: «Прошу не путать меня с моей лирической героиней». Это был как раз такой случай.
Говорили о русском роке. Кате нравился Цой. В остальном, как и мы, она прохладно относилась к русским рокерам. Рассказала, что четыре раза была замужем, «каждый следующий муж был хуже предыдущего». Скептически отзывалась о современной советской журналистике — хотя, сказала она, недавно прочитала хорошую статью своего второго мужа, Александра Минкина. (В 2003 году на вечере памяти в Москве Александр в своём выступлении признался, что начал писать под влиянием Кати: «Если бы не Катя Яровая, никакого журналиста Минкина не было бы вообще в природе».)
Мы обе обратили внимание на какие-то совпадения у нас с ней: отец — Владимир, сестра — Лена, фамилии начинаются и кончаются на «я», обе жили в детстве на Урале, у обеих отцы евреи (у Кати и мама полуеврейка), у обеих были родственники в Мелитополе. В жизни Кати большую роль играла её бабушка Бася Генриховна Квасман, мудрый, незаурядный человек, в моей — моя бабушка Циля Львовна Янковская. (Это даже вызвало позднее забавную путаницу. Когда в «Континенте» была опубликована моя статья о Кате, я, зная, что у Яровых уже есть этот номер, отправила им с оказией один экземпляр для передачи моей сестре и бабушке с надписью: «Леночке и бабушке о моей любимой Кате». Лена Яровая решила, что журнал предназначался для неё и Баси Генриховны. Потом это недоразумение разрешилось.) В рабочей тетради Кати я обратила внимание на кусок:
Потом —
В полкомнаты рояль, покрытый пылью,
И голос мамы:
«В Антарктиде льдины землю скрыли,
Льдины в Антарктиде замела пурга.
Здесь одни пингвины прежде жили,
Ревниво охраняя свои снега».
И отметила ещё одно совпадение: я сама играла на рояле и пела эту песню, в том числе в составе вокально-инструментального ансамбля нашего класса. А Кате в это время играла и пела ту же песню мама.
В понедельник я уехала с утра на работу (я тогда работала в аналитической лаборатории отдела технологии в GE Plastics, дочерней компании General Electric), а Боря взял день отпуска (он тоже работал в General Electric, но в научно-исследовательском центре), чтобы записать кое-какие песни, которых не было на кассете, и отвезти Катю обратно в Амхерст. Он записал тогда десять песен — правда, Катя сказала, что по утрам она обычно не в голосе. И вот во вторник по дороге на работу я ставлю в машине новую кассету и первое, что слышу: «Песня для Танечки». И потом — «То живу я в доме этом…», так понравившуюся мне.
На работу я приехала в состоянии эйфории. Меня сразу вызвал начальник отдела и сообщил о моём увольнении. Удар был самортизирован словами «песня для Танечки», произнесёнными неповторимым Катиным голосом. В Америке тогда был очередной кризис, и у нас были уволены почти все, проработавшие, как и я, меньше двух лет, плюс ещё несколько человек, должности которых сократили. Из примерно двадцати пяти уволенных было только четверо мужчин, остальные женщины, хотя они составляли не более 5% от общего числа работников фирмы (интересная тема, об этом я как-нибудь напишу отдельно). Нам всем предложили проехать в специально снятое в отеле в Олбани помещение, где с нами сразу начал работать нанятый за большие деньги консультант (за эти деньги несколько уволенных могли бы работать целый год). Все были сражены внезапной потерей работы (как сказал консультант, только смерть близкого человека и развод имеют более сильный негативный эффект на человека). Мне было легче, чем другим, потому что у меня была «песня для Танечки» и другие чудесные песни, которые я слушала в машине по дороге в отель, заряжаясь энергией, вдребезги разбивающей негатив.
Узнав о моём увольнении, Катя расстроилась. Она была очень отзывчивым человеком, переживала за меня, утешала, говорила, что всё в жизни не случайно: «Может быть, Танечка, вас уволили для того, чтобы вы сделали что-то такое, о чём вы ещё сами не знаете». Рассказала мне две притчи, которых я раньше не слышала. Одна из них о том, что удары судьбы нередко оборачиваются её подарками. Так, у бедного крестьянина сбежал любимый конь — всё его достояние. Но конь вернулся и привёл с собой табун диких лошадей, которых крестьянин объездил, продал и разбогател. Его сын, объезжая коня, упал и сломал ногу, но благодаря хромоте его не взяли на начавшуюся войну, и он единственный из своих сверстников уцелел и т. д. Во второй притче Господь, услышав молитвы человека, которому сильно не везло в жизни, пообещал ему помочь. И человек стал ждать помощи свыше. В том краю случился ураган, вызвавший сильнейшее наводнение, соседи эвакуировались на лодке и предложили ему плыть вместе. Но он отказался, так как ждал Божьей помощи. Вода всё прибывала, и мимо проплыла вторая лодка, где было свободное место, но человек снова отказался присоединиться. Пытаясь спастись, он забрался на крышу дома, и тут снова проплыла лодка, и люди опять предложили взять его с собой. Но он ответил, что не поедет, что ему поможет Бог. Когда пучина поглотила дом, тонущий человек возроптал на Бога: «Почему Ты обещал и не помог мне?» В ответ раздался глас Божий: «Да я тебе трижды лодку на помощь посылал, почему ж ты не воспользовался?!» Мораль: надо уметь читать свою судьбу.
Работу для химика в столичном округе штата Нью-Йорк, называемом районом Трёх городов (Three City area) — Олбани, Скенектэди и Трой, — найти было трудно всегда, а уж во время кризиса и подавно. Я звонила, писала письма, рассылала резюме и т. д., ходила в центр, где всё тот же консультант проводил тренинги. Специально нанятая машинистка печатала нам всё, что требовалось для поисков работы, стояли телефоны, по которым можно было бесплатно звонить агентам по трудоустройству и потенциальным работодателям (мобильных телефонов ещё не было), но всё было безрезультатно. А в свободное время, которого без работы у меня стало гораздо больше, я искала, кто мог бы устроить Кате концерт, помогала ей продавать аудиокассеты. Люди их охотно покупали, причём некоторые присылали больше, чем стоила кассета, — так, одна моя подруга прислала $50 вместо $10, другая $20. Все хотели помочь. Неожиданно легко оказалось находить желающих организовать концерты для Кати — у меня ведь не было знакомых в этой сфере, а тут зверь бежал на ловца. Моя подруга Жанна Каплан из университета Брандайс связала меня со своей коллегой Инной Броуде, и та дала мне телефон музыковеда Владимира Фрумкина, специалиста в области авторской песни, работавшего тогда на «Голосе Америки» в Вашингтоне. Когда я позвонила ему насчёт Кати, он страшно обрадовался: «А я её повсюду ищу». Оказалось, что он уже слышал её песни и безуспешно пытался с ней связаться. Фрумкин помог Кате с организацией нескольких концертов. Ей нравилось, как Владимир с дочерью Майей поют песни Окуджавы и Н. Матвеевой, вскоре после знакомства с ним она прислала мне их аудиокассету. По её словам, эту запись любил Окуджава, он говорил: «Слушаю Майечку и не могу — плачу». После встречи с Владимиром Катя сказала, что в разговорах по телефону он был более открыт, восхищался её песнями, а в личном общении был более сдержан. Позднее Фрумкин написал прекрасную миниатюру об их знакомстве для Катиного посмертного поэтического сборника.
