То же самое получилось, когда я попыталась организовать сбор средств на её лечение через «Новое русское слово». Как я упоминала выше, печатать призыв о помощи газета отказалась, согласившись лишь на публикацию стихов и пообещав выделить некую сумму из своего фонда. И вот в последний момент, когда номер со стихами и моей статьёй должен был идти в печать, из Москвы непонятными окольными путями пришло обращение, составленное друзьями Кати и подписанное цветом творческой интеллигенции, которое было добавлено к публикации. Произошла синергия яркого, пусть малоизвестного, таланта с магией имён, пользовавшихся любовью и доверием у читающей публики, что многократно усилило эффект публикации.
Жизнь в Красном уголке — тоже часть мифа, написанного судьбой, использованная Катей «на все сто» как повод для творчества, размышлений и для «воспитания» как аудитории, так и тех, кто предлагал напечатать эти стихи с цензурной правкой, что она категорически отвергала. До распада страны она своими политическими песнями помогала преодолевать «разруху в головах», но когда процесс зашёл слишком далеко и люди начали без разбору крушить всё вокруг, она взяла паузу. Вопреки ожиданиям многих, Катя не стояла на танке рядом с Ельциным и Евтушенко в августе 1991-го. Так распорядилась судьба, но это тоже было закономерно в рамках её мифа — ведь вскоре она устроила публичные похороны своих политических песен, а мне писала с иронией о распространённых тогда настроениях: «Тусоваться на баррикадах интересней, чем работать».
В телеинтервью Арону Каневскому за три месяца до смерти Катя сказала, что её политические песни — это «всегда немножко “плюс”, как в театре — на галёрку… Я играла роль борца за независимость и свободу. Хотя я всегда была за независимость и свободу. Но всегда немножко такого экстремизма, напористости какой-то». Из-за этих песен у неё при жизни не вышло ни одного аудиоальбома, потому что давать одну лирику она отказывалась («мне предлагали только пол-лица своего показать»), а политика не проходила из-за цензуры. Полагаю, что Катины политические песни не столько пол-лица, сколько отдельное лицо, даже, может быть, театральная маска. Два лица, два плодоносящих лона бродячего поэта, чьё творчество по природе своей сродни театру, балагану. Сам факт публичных похорон политических песен в 1991 году подтверждает, что они занимали особую нишу, — она писала их тогда, когда они были нужны людям. Похоронить лирические песни значило бы похоронить себя.
Лишь много позже я поняла, почему она устроила эти похороны. Есть время собирать камни и время разбрасывать камни. Мир стремительно менялся, и наступало время, когда нужно было начать собирать то, что было разрушено и разбросано. Она критиковала недостатки своей страны, когда это было небезопасно и требовало незаурядного мужества, но когда все кому не лень начали ругать и рушить страну, где они жили, она не захотела в этом участвовать и заявила об этом публично, для чего нужно было не меньшее мужество. Так же не принято было в то время критиковать Америку, а она высказала вполне справедливые критические замечания в интервью Инне Кошелевой в январе 1992 года. Она всегда была на шаг впереди устоявшегося в массовом сознании мировоззренческого шаблона. Её высказывания и поступки были «на вырост», на будущее. Это тоже часть её мифа. Загнать её сегодня в узкие доспехи политических песен было бы несправедливо по отношению к ней, она это понимала сама и давала понять другим, хотя раньше эти песни были её «коньком». Из интервью Кошелевой: «Не хочу застрять в своём бардизме, как солдат застревает в военных своих годах, которые были полны для него смысла потому, что на него смотрело всё общество». И далее: «И когда мы вместе выйдем на новый уровень понимания мира, возможно, я напишу новые, не похожие на сегодняшние, мои стихи. Или — не напишу».
Умение независимо мыслить и творческая интуиция давали ей ясновидение, а голос был «двух стран усилен стереоэффектом». Катя перестала писать «песни протеста», как она их называла, но не перестала видеть и размышлять. Настоящий поэт не выбирает, о чём писать. Он выбран (избран) говорить миру. Он не ищет тем, они сами находят его. Катя не заботилась о том, чтобы «не уронить себя» политическими и социальными темами. Её гражданские стихи — рупор истории. Она не пророчит, а провидит, и то, что она (про)видит, даёт ей перспективу. Она не предлагает людям невозможное, а подводит их к тому, что они могут. Она выстраивала пространство свободы — сначала от страха, потом от злобы и ненависти, настраивающих на разрушение. Олдос Хаксли в книге «Возвращение в дивный новый мир» писал в 1958 году, как быстро развиваются методы контроля над умами, ведущего к разрушению личной свободы, и что человечество должно учиться свободе, пока не поздно. Катя занималась таким образованием. «Песенкой об антиалкогольном указе» она лечила людей в начале перестройки от «кольчугинского синдрома» — синдрома страха. Начинала с себя. Пример — исполнение ею песни «Афганистан» в ташкентском госпитале для раненых. Она обливалась потом от страха и всё-таки спела — иначе это было бы малодушием, говорила она. У неё было много души, поэтому компромиссы, отступление, трусость были ей органически чужды, как и равнодушие. Она принимала как дары, так и удары судьбы, не уворачиваясь и не прячась от переживаний за ширму «своей душевной лени». Как рождённый ползать летать не может, так и рождённый летать не может ползать, пресмыкаться. Может, и хотела бы не знать, не видеть, но уж такой родилась. Играть с огнём, дразнить гусей было ей свойственно — в творчестве. «И я пою на злобу дня, пока хватает этой злобы». Сегодня злоба стала повседневностью в буквальном смысле, разные группы людей очень умело восстанавливают друг против друга, даже стравливают. Катя гораздо раньше увидела, что это тупик, манипуляция. Критика — да, но без «чернухи», без смакования грязи и убожества. Через тернии к звёздам, а не наоборот.
В нашем тесном углу мирозданья
Лучше в небо глядеть, не под ноги,
Чтоб не определялось сознанье
Бытием нашим слишком убогим.
В интервью Каневскому Катя высказывалась против арестов, посадок и тем более («боже упаси!») расстрелов коммунистов, к чему многие тогда призывали. Сказала, что её строчка «станут все, кто был в ЦК, когда-нибудь зека» — пример того, что она «к сожалению, для красного словца не пожалеет и отца» — то есть, тот же «экстремизм для галёрки». И правда, победитель дракона легко может сам стать драконом, и снова могут пострадать невиновные. На вопрос о том, что же делать с этими людьми, ответила — «ничего, оставить их в покое, пусть бизнесом занимаются, если могут, собираются на кухне, издают газету “Правда”». Может быть, в этом проявляется её женский, материнский подход к мироустройству. У неё изначально превалирует человечность, настрой на жизнь, на созидание.
Частью мифа является и то, каким Катя была другом, какой она была женщиной — в семье, в быту, в отношениях с людьми, с любимыми мужчинами. Таня Зуншайн говорила мне, что Катя была самой практичной из всей семьи. В том же духе высказался и Юрий Юрченко на вечере памяти: «Вот здесь говорят — неземная, неземная… А мне как раз нравилось, что она земная!». Её вкус, умение создавать уют из ничего отмечали все. Это заметила и Инна Кошелева во время своего визита: «Мы устроились на “хрущёвской” кухоньке — яркой, дизайнерски точно приспособленной для маленьких житейских радостей (чай, кофе, сигарета)».
