Поэтому она пошла вдоль оврага, по следу воды в центре. В трансе. В приливе и отливе, с которыми она утрачивала человеческий облик. Ковер мха крыл грязь, песок, камни. Взаимодействуя с чем-либо, она неизбежно изменяла это, так что грязь обретала новые свойства, песок расцветал новой жизнью, а в камнях активировались процессы, на которые в обычных условиях уходили столетия.
Атака. Скрытое вторжение. Она мчалась невидимкою, невесомой неспешной лавиной, ее авангард превращался в арьергард. Она растекалась по сторонам, затем – снова обращалась вовнутрь. Складывалась и раскладывалась. Снова и снова.
Она задерживалась в корнях болеющих деревьев и грибницах. Повреждено – все и везде, но кое-какая жизнь еще теплится. Мосс становилась рукотворной тенью необъятных пространств, и в этой теневой форме – существовала, купаясь в особом экстазе. Накатывал соблазн отключить все мысли человеческого типа – и такой остаться навсегда. Существовать только в настоящем моменте и в будущем. Не возвращаться много раз назад и не нагонять упорно то, что уже свершилось, то, что уже прошло.
Ведь это так изнуряет ее.
Она устала быть так близко к Грейсон и Чэню. И в то же время эта близость ее повергала в восторг. Удивляла. И все-таки – выматывала, выжимала как тряпку, вытряхивала, как мешок. Мосс больше не могла быть одинокой, и все ее версии – коим несть было числа – тоже этого дара лишились.
Мосс цеплялась за человеческий облик лишь ради Грейсон и Чэня. Потому что это помогало Чэню держать себя в руках. Она рада была стараться для кого-то.
Быть ничем или быть всем. Но ничто лишь ничем и могло быть. Тем ничем, что могло чувствовать то, что Мосс чувствовала в руках Чарли Икса.
И в конце концов – снова стать кем-то. Кем-то, кто будет значить все для Грейсон. Такова цена. Стать кем-то – и в конце концов вернуться к человеческому сознанию. И больше не играть с рыбами на стороне рыб.
На дне оврага ждал Синий Лис, как она и предполагала. И по этому знаку Мосс поняла, что она не проскользнула в другое место, в другое время. Потому что это никогда не повторится – и никогда не случалось раньше.
– Ты готова? – спросил Синий Лис.
– Да, – ответила она.
Нет, она не была готова, она никогда не будет готова. Готовиться было бы слишком поздно.
По крайней мере, в том ее убедил Лис.
xi.
тех бассейнов-отстойников изуверский садизм
В иных версиях Города Левиафана прудов-отстойников отмечали стигмы увечий, нанесенных Компанией. Зияющие раны. Ожоги. В этих версиях Мосс пела Левиафану, дабы успокоить его, унять его боль, внушить картины безграничного и богатого на дары моря. Порой все, что она могла – облегчить наступление смерти для несчастного страдальца.
Видишь меня? Вот она я, я здесь.
Эти слова она сказала еще до того, как увидела зверя.
Здешний Левиафан оказался умнее, удачливее, опаснее. Его Компания сочла бесперспективным и приручила. По правде говоря, Левиафан здесь был на своем месте – законный насельник данного ареала. Здесь его никто не создал – здесь жил он свою сверхъестественно долгую жизнь.
Я тебе не враг. Не бойся. Не бойся.
В этой версии Города Левиафану стукнуло почти сто лет. Звали Левиафана Растлитель, в честь давным-давно умершего скульптора. Но, конечно, никого он не растлевал
[8]. Просто такой жаргонец. Черный юморок солдафонов, служащих из-под палки. Ведь потому они порой называли Синего Лиса «слисом» или «синисом», или даже «синькой», как будто Лис был какой-то болезнью, что распространилась и на его собственный вид, и, возможно, на другие.
Я здесь, чтобы сделать ставку. Это – моя ставка. Я пошлю тебе значение слова «ставка».
У Растлителя, Рыбы, Левиафана было одно-единственное огромное око, все белое и мертвое, лившее слезы, кристаллизующиеся в соль.
– Рыба под стать Грейсон, – мягко пошутил Чэнь.
Да, древняя, обветренная, огромная, ветеран сотни битв. Пожрала стольких отщепенцев и отпрысков Компании… хоть и сама – такой же отщепенец.
Твои враги – наши враги.
Нежная музыка исходила из его уродливого рта, похожего на пасть морского окуня. В затишье она могла загипнотизировать добычу на другом берегу и обречь на смерть в его пасти. Вблизи – могла вдруг превратиться из нежной в убивающую, оглушить напрочь, взорвать слуховой аппарат изнутри. Левиафан был вызывающе уродливой рыбой – габаритами где-то между носорогом и китом.
Вонь заставила Грейсон сморщить нос. Растлитель будто впитал в себя все существующие дурные запахи. Карболка и гниющие водоросли. Экскременты и грязь. Все, через что он проплыл, – все на нем отпечаталось.
У Растлителя оборона была хоть куда. Жабры, внезапно выворачивающиеся наружу и превращающиеся в лезвия. Бритвенные чешуйки, при любых признаках опасности разящие навылет, рвущие до костей. Могучие челюсти, усеянные зубами – кариозно-желтыми, поблескивающими; о такие не только поранишься, но и еще какую-нибудь заразу подцепишь. Сильные широкие плавники, предназначенные как для ходьбы, так и для плавания. Если Левиафан когда-нибудь доберется до океана, вымахает еще больше, станет деспотичным повелителем царства морского. Без разницы – пресная вода, соленая. Левиафан охоч был до любой воды.
То, что я могу дать тебе взамен…
Растлитель барахтался в сосущей грязи пруда-болота, прореженного кочками с пожелтевшей травой. Этакая грубая насмешка над ее приливными бассейнами. Мухи, напоминающие своим мельтешением точки и тире, летали над болотом. Когда-то в них были камеры, а теперь они тут жужжали просто так, по привычке.
Растлитель барахтался, тревожа ряску, и ряска, изобилие крошечных зелено-белых цветов, сплетенных вместе точно кольчуга, отвечала ему тем, что показывала что-то смутно похожее на лицо. Чей-то лик, приветствующий Растлителя как друга. Лунный свет, светотень – никто из троицы этого не замечал, у них было прекрасно развитое ночное зрение.
Растлитель изобразил какой-то сонный узор, вобрав в себя косяк вопящих от собственной окоселости пескарей. Этакий ответ, интерпретируемый в первом приближении как-то так: <<ты думаешь, что ты – все и везде. Вы думаете, мир – это не все, что вокруг вас, и не везде кругом>>.
