Ох и ах, тогда я нуждался в Темной Птице как никогда, для стольких особых миссий. Для того, чтобы сдержать конец всего. Удержать занятую твердь. Выиграть время. Только это мне и требовалось. Только и всего.
Темная Птица, что была утенком, что был мной. Что был моим отцом.
Улетай, Темная Птица, улетай. Далеко-далеко. Со сломанным крылом своим.
Видите ли, я сошел с ума – и знаю это. И все же знаю я и кое-что еще.
Как рычаг ходит в залитом подсыхающей кровью пазу, как маяк то вспыхивает ярко, то утихает – убийственная хватка безжалостно сдавливает и… отпускает – на какое-то время.
Ноктурналия. На погруженной во мрак равнине устало танцует сломанное крыло. Его останавливает мысль об огне. Мысль о том, что осталось позади и что ждало впереди – совершенно симметричная. Всего лишь пассажир в собственном теле – пассажир, порабощенный яростью. Отчасти то была ее собственная ярость, вызванная собственным бессилием. Ее собственная истинная природа. Неотвратимая – но, возможно, однажды ей удастся ее избежать.
Однажды ночью, в затишье перед очередным приказом. В промежутке между Темной Птицей и просто уткой с собственным разумом. Перед следующим приступом одержимости. Аэробатный рой насекомых пытался вычислить утку с земли, сонары летучих мышей взывали к ней сверху, с воздуха – и никто ничего не находил, ибо птица была мертва сама по себе, но могла ожить, если задержаться рядом с ней надолго.
Так вот, однажды ночью, абсолютно мертвой, безлунной и беззвездной, в то место явился Оборотень. Выброшен туда, как какое-нибудь ненужное изделие. Он проявил себя несколькими жизненными формами одновременно, зацепленными за извивающуюся черную плоскую подложку. Утка восприняла его как целую горсть координат – живое существо, ставшее картой.
– Я убью тебя, – сказала утка Оборотню. – Я убью тебя и сожру твои потроха.
– Ты – не утка.
– Да и ты – не то, чем кажешься.
– Я здесь чужой. Меня тут быть не должно. И вскоре меня тут не будет.
Она удивилась тому, что понимает речь Оборотня. Ярость в ней искала выход… и не находила, и приказов от Компании не следовало. Оборотень перекрывал ее сигнал. Порыв имелся, но разгореться в полную силу не мог – так, плевался бессмысленными брызгами.
– Ты – рифма к слову «утка»? – спросил Оборотень. – Призрак с лицом нетопыря все пытался найти эту рифму.
– Я об этом ничего не знаю.
Утка не могла понять, не говорит ли сейчас Оборотень за нее – собственные слова прозвучали как-то чуждо. Но вообще-то она и не знала, как собственные слова должны в принципе звучать на этом новом языке.
– Есть такие версии, что и не версии вовсе, а сам единый Источник. Но Старик все идет и идет через них. Он сломан.
– Я не должна его видеть, но вижу. Приходится притворяться.
– Ох, утка, это грустно и жутко.
– Зачем ты здесь? – Раз Оборотень мог притвориться чем угодно, почему же не пошел жить в Город? Оставаться отщепенцем его никто не обяжет.
– Потому что лишь очень немногие желают видеть меня там. А здесь – безопасно. Мне это место очень даже нравится. Тут тихо и можно побыть одному.
– Мне оно тоже нравится. Люблю тишину. Люблю звезды.
Какое-то время они вместе смотрели на звезды.
– Ты не сможешь убить меня, – наконец сказала утка после долгих раздумий. – И поглотить – тоже.
– Я знаю. Вот почему ты мне нравишься, а я – нравлюсь тебе.
– Кто тебя сделал?
– Не знаю. А тебя кто?
– Я забыла. Возможно, тот человек, что живет внутри меня.
– Как косточка в сливе?
– Как кость в горле.
– Может, эта кость не видит Старика. Не улавливает его.
– Не знаю, что сие означает.
– Знаешь-знаешь. – Она и впрямь знала, и Оборотень спросил: – Так это от твоей кости-в-горле исходит вся злость?
– Чувствуешь, как падают саламандры?
Существо подняло все десять своих глаз к небесам. Да, действительно. Ночь была подернута легкой дымкой падающих амфибий. Таких маленьких, нежных. В каждой – память о местах и временах, где птица была почти свободна. Почти, но не совсем.
– Прекрасно. Великолепно. Умопомрачительно. Умопомр-р-р-р-р… – Оборотень замурчал, точно довольная кошка. Темная Птица никогда не видела настоящую кошку, но оборотень вызвал в ее сознании требуемый образ. – После них земля под ногами будто приятнее стала! Хоть их больше и нет.
– Они когда-то были человеком. Был один человек, а стало много-много амфибий. Интересно, теперь, будучи столь многим… он счастлив?
– Счастье – это человеческое понятие.
– Я – не человек, но хотела бы стать счастливой.
– А сейчас ты счастлива?
– Ага.
– Ну, тогда этого достаточно.
Действительно. Ведь другого у утки не было.
– И ветер мне, кстати, нравится…
Ветер, гуляющий по пустыне, закрутился тихим быстролетным вихрем, что нагонял откуда-то со стороны Города душистую прохладу… и уверенность в том, что где-то там, за Городом, есть еще места. За гранью разума.
– Что будешь делать – после? – спросил Оборотень.
– После чего? – спросила Темная Птица.
– После того, как все это закончится. После дождей. После решения всех решимостей.
– Не знаю. А ты?
– Ничего. Меня здесь не будет.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю, и все тут. Но ты тут будешь. Ты останешься здесь жить.
Темная Птица, она же Гадкий Утенок, воскликнула отчаянно:
– Можешь помочь мне? У меня в голове эта штука. Отрава. Протокол. Гниль. Присутствие. Я его никак не достану. Из-за него я все время творю жуткие вещи. Жуткие-прежуткие.
– Да и я – тоже.
– Значит, ты понимаешь!
– Еще как понимаю.
– Поможешь?
Барьер воздвигся против кровожадного порыва. Порыва, что жил внутри. Убей бледных людей на другой Земле, занятой Компанией. И она бы убила – просто потому что могла.
– Я собираюсь войти в твой разум. Я в твоем разуме, в будущем. Когда ты уже постарела и ослабла. Я могу заглянуть в твой разум там и тогда, но не сейчас. Я прерву соединение. Перережу связь. И эта безумная штука внутри тебя останется одна, изолированная. Продолжит жить в тебе, но не будет иметь к тебе доступа.
– А как быть сейчас?
– Придется тебе жить с ней до тех пор, пока не наступит будущее. Но придет день, и ты снова сможешь стать просто уткой.
– Просто.
Оборотень засмеялся.
