Но однажды я сбежал.
Хочешь… чтобы вещи были всего лишь словами… которые на самом деле и не слова вовсе… и никогда ими не станут. Твой лис в каком-то другом здании. Мы на это не соглашались. Сами себя мы никогда не окрещали лисами. Та вещь, что тобою создана – это совсем не я. Подумай только: Аутопсия – это какая-то женщина. Подумай только: вскрытие – это тип мышления. Если я исполосую труп твой вдоль и поперек, найду ли я где-то там, внутри, тебя?
Но я дам тебе слова. Произнеси их так, как слышишь. Как непохоже! Всякое слово, что вылетает из меня и достигает тебя – потеряно. В этот момент я лишаюсь столь многого. Говоря с тобой. Нуждаясь в разговоре с тобой. Но в конце концов, ты вернешь все мои слова мне – в иной форме. И уж тогда-то они покажутся тебе чем-то, что ты отрываешь от себя, что из тебя вырывают.
Считай, я волшебник, дитя. Вот только все чудеса, что я тебе показываю, – они уже были здесь и без меня. Незримые – но лишь для тебя. В этом-то все и дело. Такой вот нехитрый, старый как мир трюк вынужден я показывать тебе. Но старый как мир, нехитрый трюк показывают тебе твои чувства. Свою болезнь ты сделал нашей болезнью, общей. Ты сделал из нас болезнь, потому что болен сам.
Запах может быть стеной, туннелем, словом, выложенным из еловых иголок на мягкой лесной подстилке. Он может быть мучительным, мягким, скромным и ошеломительным. Даже какая-то там пара летучих молекул запаха – это уже целая история дружбы и предательства. А для тебя все проще. Слишком уж просто.
И какой тебе прок в определенных словах, если ты не можешь проникнуть в их суть и пожить там? Уши, языки, укромные уголки тел – все они несут какое-то чувство лису, но не тебе. Запах воды рисует линии – и резкие, и расплывчатые. Жар – это либо каскад линий, либо полная их неподвижность. Постоянно меняющийся, постоянно сливающийся запах других лис. Шорох игл дикобраза становится вкусом, задерживающимся на языке. Ультразвуковой крысиный смех. Густой, пьянящий запах медведя, прокладывающего себе тропу.
Я зароюсь даже глубже. И ты последуешь за мной.
Человек – это крепость, скрывающая слабость.
Жил да был лис, и стал он однажды астронавтом. Ему это не то чтобы понравилось. Астронавтом быть больно. Больно пребывать в таком покое. В таком упокоении. Как труп. Холодное и мертвое место под луной. Сначала я питался маленьким, а потом сам стал маленьким, схваченным и плененным Компанией. Они меня хотели съесть, но как-то по-особому, не так, как обычно едят.
Повсюду – клетки с мертвыми зверями, в их святая святых, в Лаборатории. Мертвые и больные, и раненые, и одурманенные, и невменяемые. И люди там были, рассованные по углам. Так много. Бледные. Застывшие. Ничем особо не пахнущие. Беззвучные. Бездушные. И все же они услышали звук, удержали его. В себе. Могли видеть, обонять, и так далее. Но они были рассованы по шкафам и нишам. Жесткие. Непоколебимые. Даже менее человечные, чем лис.
Я был просто еще одним животным в клетке, которое нужно принести в жертву. Ради плана, который мог сработать, а мог и не сработать. Ради Компании. Надо было по возможности послать одного такого. Вернуть обратно. Начать все сначала при неудаче, упростить, прежде чем выстраиваться дальше. Открыть путь. Закрыть путь. Я бы с ума, наверное, сошел, но я-то был лисом, а не человеком. Я был создан только для того, чтобы продержаться четыре года. Так что к смерти из поколения в поколение я привык.
Я уже был умен. Они пытались сделать меня более человечным. Разумным в том смысле, в каком люди называют себя разумными. Поэтому я крепко держался за свою лисью суть. Они не могли рисковать человеком, но им нужен был человеческий ответ. Обезьяны и собаки, крысы и кошки – все погибли. Но лис? Лис знает нору. Лис роет яму в земле, лис прыгает через яму, которую вырыл, лис зарывает яму, если ему это надо. Так где сейчас лис?
Они сделали мой мозг более хитроумным. Перелопатили все в моем черепе, но все равно мои ноги могли думать сами по себе, уносить прочь от опасности, намечать стратегию отхода, находить путь домой. Превращать меня наполовину в уравнение, адаптируемое к назначению.
– Всякая плоть есть квант, – говорит один палач другому над полумертвым телом. Которое слышало его. И понимало его слова. И вполне могло бы вскочить и вцепиться хоть в одну вражескую глотку – так, напоследок, перед самым концом.
Но я был гораздо умнее.
Чужаки все трудились надо мной. Спринцевали. Переворачивали. Обривали. Окунали. Бинтовали. Посылали вперед.
Был ли я первым лисом? Или самым последним? Я никогда этого не узнаю.
Едва разобравшись с их языком, я прозвал его «Чарли-в-уголке». Сын старшего научного сотрудника. Всегда наблюдал, никогда не вмешивался. Он был ярким, белым, блестящим и свежим. И тогда еще – не ужасным на вид. Должно быть, он мнил себя свежим и полным жизни, а для меня уже тогда он смердел смертью. Кишел трупными червями.
Чарли-наблюдатель. Все строчил в своем дневнике. Ни на что не годился, но вся эта чушь ему нравилась. Ему нравилось ковыряться в кишках. Вскрывать забракованных. За это я его и приметил. Пыл. Энтузиазм. Временами я думал, что Чарли создал этого своего «отца», что отец был просто марионеткой сына, маской или маскировкой.
Именно из червивой пасти Чарли я впервые услышал слово «Ноктурналия», но только позже понял, что он имел в виду.
Как много вони смерти и разложения в этом месте. Я ненавидел его, потому что оно превращало запахи, которые лисы любят, в запахи, которые лисы начинают ненавидеть всей душой.
А я, к примеру, возненавидел сделанный для меня портал. Сначала он был мелкий. Маленькое биомеханическое существо. Он мяукал и ходил под себя, и поначалу, пока он рос рядом со мной, присоединенный ко мне трубками, я думал, что это мой друг. Или товарищ по несчастью. Но это была дверь, которую выращивали специально под меня, в интересах эксперимента. Странные сны от этой амниотической жидкости. Странные сны о Вселенной, о бесконечных норах. С камерами размером с целый мир и звездами, текущими по каменным стенам. Неведомое богатство запахов, скрытых во Вселенной, ждало меня за той дверью! И я охотно делился своими грезами, переведенными на лисий язык.
Однажды дверь поглотит меня, и я окажусь в другом месте.
От биотехнологических примочек, помещенных в меня на кончиках иголок и зондов, шли одни только неудобства. Потому что мои мучители не понимали, как работает лисье тело, как действует лисий ум.
Они изменили мое зрение – и я возненавидел их еще больше за то, что мой мир перестал быть привычной кладезью запахов, вкусов и звуков, и за то, что теперь я должен был как-то приспосабливаться к этой какофонии образов, противных и чуждых лисьей душе.
Или: однажды я видел лягушку, парализованную пауком и заключенную в кокон из паутины. Кокон медленно крутился, а лягушка, застывшая в нем, медленно переваривалась. Теперь я был лягушкой, но кокон был живой, и он сам, а не тот, кто сплел его, поглощал меня. А потом я сам превратился в кокон.
