– Я вышла из больницы еще очень слабой, мне было страшно тоскливо. И тут я увидела афишу: в Альберт-холле собирались исполнять новую симфонию Эрнеста Невилла. Я пошла на этот концерт. Его музыка очень странно на меня подействовала. Она как будто подсказывала, как разгадать загадку моей жизни. И мне захотелось одиночества. В этой музыке была какая-то неосязаемая красота – такой покой, какого я никогда не знала. После концерта я встретила композитора, мы коротко поговорили, в сущности, ни о чем. Я была внутренне вымотана. Мне хотелось уснуть… забыть обо всем… обо всем. Остальное вы знаете.
– Вполне ясно только то, что вас мучает чувство вины из-за сестры. А все остальное – это просто пессимизм юности. Вы его преодолеете.
Терри задумалась.
– Знаете… Иногда на меня находит такое настроение – мне кажется, что все на свете тщетно… И цветы, и музыка… Вся жизнь – сплошная пустота без малейшего смысла.
– Я вам не верю. Просто в вас говорят чувство вины, стыд, смирение и тому подобная мелкая чепуха, – яростно возразил Кальверо. – Смысл жизни гораздо глубже, чем добродетель вашей сестры. Это и красота! И вдохновение! Радость и счастье! И все это умещается внутри вот этой маленькой игрушки, – тут он прикасается пальцем к своему лбу, – и зависит от того, как вы с ней обращаетесь… Вы действительно хотите жить, правда?
– Да, конечно.
– Вы хотите снова танцевать?
– Конечно.
– И хотите снова встретить того молодого композитора?
– Коне… С чего вы это взяли?
– Ага! Вот видите! Еще один пунктик! И все-таки вы еще встретите его… Я даже вижу, как все это будет происходить. Вы будете в зените славы, – заговорил он каким-то особым тоном, – станете знаменитой прима-балериной, будете жить в Мейфэре. И горничная принесет вам его визитную карточку, а вы не вспомните, кто он такой.
– Я наверняка сразу узнаю его.
– Нет. У него будет борода.
– Борода?
– Все музыканты ходят бородатые. И вот, – вернулся он к своему рассказу, – он скажет вам, что увидел вас у герцогини Имярек, на званом ужине после вашего лондонского дебюта, и что он сочинил для вас балет. И вот тогда вы вспомните, кто он такой. И напомните ему, кто вы такая. И в тот вечер будет ужин на балконе с видом на Темзу… Будет лето, на вас будет розовое муслиновое платье, и он будет ощущать исходящий от вас аромат. А весь Лондон будет сказочным и прекрасным. Вы будете сидеть друг напротив друга за столиком, и будет звучать музыка – его музыка, тихо доносящаяся из ресторана. А когда налетит легкий ветерок и заставит дрожать пламя свечи на столе и его отражение затанцует у вас в глазах, вы погрузитесь в воспоминания и расскажете ему, как он, худой и бледный, приходил в магазин, и как вы помогали ему и подкладывали лишние листы, и как потом из-за него лишились места. И вы обменяетесь жгучими, многозначительными взглядами. И под шафранными небесами – в изысканно-меланхоличных сумерках – он признается вам в любви. И вы ответите, что всегда любили его. И в беззвучной симфонии вашего счастья вы оба забудетесь сном. Вы оба начнете видеть сны – сны о будущем.
Кальверо выглянул во двор позади дома. Там дворняга что-то вынюхивала – пришла по запаху к здоровенной мусорной куче и теперь ходила около нее кругами.
– Да, – проговорил он, – жизнь таит столько возможностей. Нужно только уметь мечтать… и иногда мечты сбываются.
Он отвернулся от окна и с трудом всмотрелся в комнату: сгущались сумерки. Терри сидела в кровати, обхватив руками колени, и глаза у нее блестели.
Кальверо сел в старое кресло и снова заговорил.
– У вас есть данные, есть вдохновение… Это видно вот здесь, – пояснил он, легонько проведя пальцами у висков. – Вы можете стать великой звездой… Если захотите… прима-балериной всего мира!
Вдруг Терри громко всхлипнула, и Кальверо встрепенулся:
– Что такое?
– Я больше никогда не смогу танцевать!
– Почему? – чуть ли не крикнул он.
– Я – калека!
– Это чистая истерия! Вы просто внушили себе, что вы – калека!
– Как вы можете так говорить? – прокричала она.
– Вам не хочется жить! Поэтому, чтобы убежать от жизни, вы решили стать калекой!
– Это неправда!
– Правда! Иначе бы вы боролись.
– А за что тут бороться…
– Ага, вот видите! Сами же сознаетесь! За что бороться… да за все! За жизнь, за саму жизнь! Разве этого мало? Сколько в ней тайн и красоты! Просто жить! Страдать! Радоваться! Отвага – вот единственный ответ на вызов жизни! И еще вдохновение! А вы – у вас есть вдохновение… Вам есть куда вкладывать силы – вы можете танцевать!
– Но невозможно танцевать без ног, – надломленным голосом возразила она.
– Я знаю одного человека, – ответил Кальверо, – у него нет рук. И он играет скерцо на скрипке – играет пальцами ног. Забудьте о себе! Взгляните на свои страхи в масштабах Вселенной! Вы – ее часть… Подумайте о мощи Вселенной… внутри которой движется Земля! Растут деревья! И та же мощь есть и в вас! Но вы должны пускать ее в ход!
В тот вечер Кальверо, сидя на галерке, смотрел “Гамлета”. Но он никогда не выносил искусства, которое нельзя было назвать гениальным, и потому сейчас ушел из театра с отвращением. Придя домой, он заглянул в комнату Терри и увидел, что она сидит в кровати и дожидается его.
– Так вы не спите?
Она улыбнулась.
– Как вам спектакль?
– Все было превосходно – пока не подняли занавес.
– А Гамлет?
– Как всегда, актерская игра была очень сложной, – ответил он. – Такой сложной, что никто не мог понять: что же его мучит? Если бы только Гамлета можно было играть совсем без актера! Этот же все время колебался, как лилия на ветру. Никак не мог ни на что решиться. И зрители тоже. Они не знали, что и думать.
И тут Кальверо принялся передразнивать актера, поясняя, что он имел в виду.
– Быть иль не быть, – произнес он дрожащим голосом, созерцая выставленную вперед вилку.
– Смиряться ль под ударами судьбы
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть. Забыться.
[24]Тут он прервался.
– Фу! Какая чушь! Да Гамлет же сумасшедший! У него кровь закипает от ярости – и в этой сцене нужна страсть, нетерпение!
Он оттолкнул тарелку, чтобы показать, что он имеет в виду, и принялся расхаживать по комнате взад-вперед. Терри смотрела на него как зачарованная.
– Быть иль не быть… – В его голосе слышались ярость и нетерпение, а потом он дошел до строк: – Скончаться. Сном забыться, – их он произнес медленно и сварливо, – уснуть… и видеть сны?.. – Тут он запнулся и завращал глазами: – Вот и ответ. Какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят? – Циничным тоном он продолжал: – Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет несчастьям нашим жизнь на столько лет. – Теперь он заговорил громче и быстрее: – А то кто снес бы униженья века…
