Ее кошачья, интуитивная мудрость подсказывала, что Кальверо все понимает. И она знала, что у него не хватает смелости открыто посмотреть в глаза фактам или поговорить с ней откровенно. Она понимала, что он предпочитает пребывать в неизвестности, не зная точно о ее изменах, потому что он слишком любит ее. На свой лад и она любила его, потому что он олицетворял какую-то нежность, защиту и понимание. Потому-то, когда он кротко упрекал ее, осыпая полуобвинениями, она никогда не перечила ему.
“Ты так мне ничего толком и не объяснила”, – сказал он ей после разговора о том случае, когда он по ошибке вскрыл письмо, адресованное Еве Кальверо. И хотя ничто явным образом не указывало на измену, все равно это письмо вызывало у Кальверо подозрения. Оно было адресовано одной только Еве Кальверо. Содержание же было следующее:
“В четверг будет дневной спектакль, может быть, ты могла бы вырваться. Встретимся в «Критерионе» в половине третьего. Буду ждать там в течение получаса. Э.”
– Кто это – Э.? – спрашивал Кальверо.
– Так, кое-кто из моих друзей.
– Мужчина или женщина?
– Какая разница?
– Значит, ты собиралась встречаться с мужчиной! – говорил он с жаром.
А Ева только изводила его недомолвками и отделывалась какими-то нелепыми отговорками. Он дулся на нее целыми днями, а она пользовалась случаем поступать как ей вздумается. Например, уходила из дома на весь день, не приходила даже к ужину, и супруги все больше отдалялись друг от друга. Кальверо мучил и терзал себя всякими домыслами и фантазиями, а потом происходило примирение, и они снова жили мирно – по крайней мере неделю, пока Ева снова в кого-нибудь не влюблялась.
Особенно мучила Кальверо неопределенность: ведь он так до конца и не был уверен, что Ева ему изменяет. В то же время он никогда не обманывался на ее счет и не верил в ее супружескую верность. Но, знай он наверняка о степени ее распутства, он бы относился к ней совсем иначе. Может быть, он обнял бы ее, как больного ребенка (потому что именно им она и была), стал бы бережно заботиться о ней и даже обратился бы к помощи врачей. А так он расстраивался, сердился и только дожидался того дня, когда ему достанет сил и духа расстаться с ней. Потому что сейчас она была для него злом. Он страстно, до наваждения, любил ее. Он находился под властью ее неуловимого обаяния. В ней было нечто плутовское, что было созвучно ему самому. Она была кочевницей по натуре – и отступницей, перебежчицей, отвергавшей все виды общественных установлений. Эти-то качества как раз привлекали Кальверо, завораживали его, потому что он и сам ими обладал. С другой стороны, он их не одобрял. Но понимал, что для женщины эти качества фатальны – причем не только для нее самой, но и для людей, которые близки и дороги ей.
Она совершенно терялась перед множеством предрассудков, которые обступали ее со всех сторон. Поэтому она и вызывала у Кальверо жалость… и поэтому он ее любил.
В нежные моменты примирения он изливал ей душу.
– Если бы я только мог доверять тебе, Ева, как чудесно мы жили бы! – говорил он с грустью и не без юмора.
Ева глядела на него глазами, в которых читалась холодная мудрость. И медленно качала головой.
– Ты меня не понимаешь… А жаль, – отвечала она, немного помолчав.
– Я очень многое в тебе понимаю…
– Ну, тогда ты должен знать, что я тебя люблю и только ты мне дорог, больше никто, что бы ты там ни думал. Неважно, доверяешь ты мне или нет, – я люблю тебя… Я всегда буду тебя любить, но…
Казалось, она хотела сказать еще что-то, но это было невыразимо словами, и она умолкла.
Кальверо подумал, что понимает, в чем тут дело, но боялся услышать это. Боялся, что последует признание в измене, хотя – как знать… Нет, он не вынесет такого признания – пускай даже оно наконец раскроет ему правду!. Ведь он все равно любил ее – необъяснимым образом.
А это была правда: да, Ева изменяла ему. И хотела ему обо всем рассказать. Она ненавидела обман, потому что испытывала к мужу глубокое уважение и знала, что делает ему больно. Ей хотелось признаться, что такова ее натура, что она не способна хранить верность ни одному мужчине. Она внутренне разрывалась, понимая, что сделает мужа несчастным, если уйдет от него, но будет доставлять ему душевные мучения, если останется… А потом до нее дошло, что он просто не хочет ничего знать.
Такая тягостная бессловесность продолжалась три года, и все это время Кальверо то мучился сомнениями, то тешил себя надеждой, что Ева переменится и что они еще будут счастливы вместе. Если бы он знал, до какой степени доходило ее распутство, он бы давно бросил ее. Но, к счастью, он пребывал в неведении. Конечно же, он был тем самым обманутым мужем из пословицы, который последним узнает о похождениях жены. Она пускалась в самые разные интрижки и путалась даже с актерами, выступавшими в одной программе с Кальверо. Теперь же она крутила роман с богатым молодым промышленником, с которым они познакомились на каком-то благотворительном банкете.
Поначалу Кальверо наивно полагал, что мистер Аддингтон заинтересован в дружбе с ним самим. И у него имелись основания так думать. Именно под таким предлогом Аддингтон следовал за супругами Кальверо из города в город, впрочем, иногда отлучаясь в Манчестер по делам. Еву и богача-промышленника часто видели вместе в ложе театра, где они смотрели выступления Кальверо. А Кальверо, в свой черед, с возраставшей подозрительностью наблюдал за ними из-за кулис.
Со стороны можно было принять их просто за добрых друзей, но Аддингтон вызывал у Кальверо интуитивную ревность, и было ясно, что рано или поздно между ними вспыхнет открытый конфликт. И это произошло в рождественский сезон пантомим в театре “Друри-лейн”, где Кальверо был гвоздем программы.
Был субботний дневной спектакль, в зал набилось множество детей с родителями. Это были самые разные зрители – и взыскательные, и простоватые, но все они пришли отдать Кальверо дань громкими взрывами смеха.
Во второй ложе, скрытые от взглядов публики, сидели Ева и Эрик Аддингтон. Тем временем из-за кулис сквозь маленькую дырочку посреди занавеса за ними пристально наблюдал Кальверо в клоунском наряде и гриме. Когда закончили играть увертюру, он подошел к краю кулис.
Первым номером в программе пантомимы был балет, а следом шел номер Кальверо. Во время балета Кальверо стоял в глубокой задумчивости. Вдруг он подошел к железной двери, которая вела в зрительный зал, открыл ее и взбежал по лестнице с узкими ступеньками, поднимавшейся к частным ложам. Никем не замеченный, он прокрался ко второй ложе, тихонько раздвинул занавески, прикрывавшие вход, и украдкой заглянул в ложу. Он увидел свою жену Еву, сидевшую в профиль и смотревшую балет, и Эрика Аддингтона со спины. Со сцены лился золотистый свет, на фоне которого обе фигуры в ложе проступали мягкими силуэтами. Потом Ева слегка повернулась и, не сводя глаз с балета, положила руку на руку Аддингтона, и их пальцы нежно сплелись.
Кальверо увидел это и побледнел. Его охватила слабость, однако он не почувствовал гнева или возмущения. Напротив, он даже ощутил привкус торжества – или облегчения. Ведь его неведению пришел конец. Теперь он мог действовать решительно – и хладнокровно расстаться с женой, не боясь, что потом на него нападет жалость к ней. Но ему некуда было бежать от муки, от отчаяния при мысли об одиночестве, от ощущения пустоты, внезапно охватившего его. Ему было безумно жаль всего – жаль всех этих прожитых вместе нежных лет, которые теперь окажутся отсечены от его жизни! Преданы забвению… растоптаны… Но нет, теперь все решено: он поговорит с ней откровенно, и они расстанутся.
