— Ты же не скажешь папе, что я плакал? — жалобно спросил он.
Я странно посмотрел на него:
— А это-то тут при чём?
— Мой папа — самый храбрый рыцарь в мире. Если бы он знал, что я — плакса… — позволил он словам повиснуть в воздухе, и, судя по его виду, готов был снова заплакать.
— Грэм Торнбер! — пренебрежительно воскликнул я. — Неужели ты думаешь, что твой отец никогда не плакал?
Он отрицательно покачал головой.
— Ну, так позволь мне кое-что тебе рассказать. Твой отец немало плакал, когда мы были маленькими, и даже несколько раз, когда мы подросли. Слёзы — часть жизни, и храброму человеку они нипочём. Важно то, что ты делаешь, плачешь ли ты при этом или нет. Понимаешь?
Грэм отрицательно покачал головой, прежде чем ответить:
— Папа никогда не плачет, когда ему больно. Я видел.
Я сделал глубокий вдох:
— Это становится проще с возрастом. Когда твой папа был маленьким, он плакал, когда ему было больно. Теперь, когда он старше и крепче, он просто корчит рожи и ругается, — сказал я, скорчил лицо в комичной гримасе, и скосил глаза.
Сын Дориана почти улыбнулся, но затем любопытство взяло над ним верх:
— Он плакал, когда был взрослый?
— Да, но не из-за раны, — ответил я.
— Тогда почему?
Я вздохнул, и попытался собраться с мыслями. Очевидно, Грэму нужно было полное объяснение.
— Слушай, — медленно сказал я. — Люди плачут из-за двух типов боли. Физическая боль, вроде той, что ты испытал, когда сломал руку, и боль внутри, когда тебе грустно… эмоциональная боль. Когда люди взрослеют, они часто учатся не плакать из-за физической боли, но все плачут, когда у них болит сердце, особенно хорошие люди.
— Почему «особенно хорошие люди»?
Я не ожидал, что этот разговор скатится в серьёзную философскую дискуссию, но сын Дориана всегда обладал хмурой и серьёзной натурой.
— Потому что им не всё равно, — сказал я ему.
— Но почему Папа плакал… когда был взрослым? — спросил он, впившись взглядом своих густо-голубых глаз в мои собственные.
Мне не полагалось говорить о таких вещах, но Дориан был частью моей семьи не меньше других, и его сын — тоже.
— Ты знаешь, в честь кого тебя назвали, верно? — внезапно спросил я.
Грэм кивнул:
— Дедушка.
— Ну, твой дед бы папой твоего отца, и твой папа любил его так же, как ты любишь своего папу. Понимаешь? — спросил я. Воспоминание об отце Дориана заставило затуманиться мои собственные глаза.
Сын Дориана кивнул, понимая, и на его лице появилось задумчивое выражение.
— Хорошо, — сказал я. — А теперь дай мне себя усыпить, чтобы я смог исправить эту руку.
Глава 3
Вскоре я нашёл Пенни в нашей спальне. Она успокоила детей, и посадила близнецов присматривать за Коналлом. Грэма я оставил спящим, когда починил его руку, и, по счастливому стечению обстоятельств, маленькая Айрин заснула после кормёжки. Впервые за несколько дней мы с женой были совершенно одни.
Я закрыл за собой дверь спальни, и, когда Пенни бросила взгляд в мою сторону, заметил её покрасневшие по краям глаза. Это редко было хорошим знаком. Пройдя через комнату, я положил ладони ей на плечи, и начал мять её плечевые мышцы, чтобы снять её напряжение. Я ждал, пока она заговорит первой. Годы научили меня, что небольшое количество терпения часто было более продуктивным, чем попытки вытянуть из неё ответы.
— Грэм в порядке? — спросила она.
Я наклонился вперёд, и положил свой подбородок ей на голову, вдыхая сладкий запах её волос.
— Он в порядке, — начал я. — Смотрелось скверно, но там не было ничего, что я не мог бы легко исправить.
— Это хорошо. Я не знаю, что я сказала бы Роуз, если бы мне пришлось объяснять ей, что наш сын сломал ему руку, — ответила она.
Я фыркнул:
— Дети, особенно мальчики, совершают много глупостей.
— Некоторые из этого так и не вырастают, — парировала она с толикой юмора в голосе.
— А что сделал Мэттью?
Пенелопа сделала глубокий вдох:
— Судя по всему, они играли в прятки, и Мойра заметила его на облицовке камина. Когда он отказался спускаться, твой сын решил подпрыгнуть, и схватить его за ногу. Результат ты видел. Конечно, вина не полностью лежит на Мэттью… Грэму не следовало туда забираться.
— Это действительно казалось плохой мыслью, — согласился я с ней.
Она повернулась, хмуро посмотрев на меня снизу вверх:
— Казалось?
— Он был там, когда я вернулся домой.
— И ты его там оставил? — недоверчиво сказала она.
— Близнецы были рады меня видеть, и я не хотел портить им их игру, — ответил я. В конце концов, прятки — дело серьёзное.
— Ты оставил шестилетнего мальчика на такой верхотуре? Ты разве не думал, что может что-то случиться? А что, если бы было хуже? — воскликнула она. Напряжение в голосе Пенни поднялось на несколько делений. Я начал подозревать, что упустил какой-то важный момент.
Я внимательно изучил её, наблюдая за её лицом и языком тела, в то время как мой разум нёсся вскачь, пытаясь понять мою ошибку. За прошедшие годы моё владение этим ключевым супружеским навыком сильно повысилось, но сегодня я не находил ничего. Я вернулся к своему старому подспорью, рационализации, хотя мои инстинкты и прошлый опыт говорили мне, что это было ошибкой:
— Мы не можем защитить их вообще от всего, и я действительно не думаю, что это было настолько опасно. Они больше рискуют, карабкаясь на тот корявый падуб снаружи, чем на шестифутовую облицовке. Это был причудливый несчастный случай.
Пенни тоже изменилась за годы. В частности, её нрав смягчился — или, точнее, она лучше научилась его подавлять. Однако это не всегда было чем-то хорошим, поскольку иногда это значило, что мы сметали наши проблемы под ковёр, а не разбирались с ними напрямую. Её рот закрылся, и она крепко сжала губы вместе, прежде чем снова открыть его, отвечая лишь с толикой сарказма:
— Наверное, здорово, когда можешь положить свои страхи в коробку, и так просто их изучить.
— У нас с тобой разные определения слова «риск», дорогая, но всё обернулось к лучшему. Давай не будем портить этот вечер, — добавил я.
Через неё прошёл неуловимый вихрь эмоций. Я видел его по её ауре, и по лёгким движениям её губ и глаз.
— Ты прав. Я устала, и в последнее время всё беспокоит меня больше, чем следует, — говорила она и, казалось, почти видимым образом проецировала искренность. Если бы в комнате был Маркус, то он сказал бы, что она «переигрывает».
