— Берёшь ответственность за всех остальных, а потом просишь прощения, когда не можешь управиться со всем сам. Как думаешь, как именно это заставляет чувствовать всех остальных? Я — взрослый человек. Может, я и не могу двигать горы и подчинять богов, но я, чёрт возьми, могу изо всех сил защищать своих друзей и семью… так что не проси у меня прощения за то, что не можешь делать всё за меня! — огрызнулся он в ответ.
Я опустил голову:
— Ты прав. Прости меня, Уолтэр.
— Да что я тебе только что говорил? — рявкнул он в ответ, но, когда я поднял взгляд, в его глазах сверкнуло веселье.
Я засмеялся:
— Ладно, я не знаю, как на это ответить, но ты в чём-то прав. Как дела у барьера?
— Почему ты постоянно спрашиваешь меня об этом? Ты ведь понимаешь, что я скажу тебе сразу же, как только он падёт? — ответил он.
— Мне следовало объяснить яснее. Если возможно, я хочу открыть барьер до того, как он сломается. Поэтому я и спрашиваю постоянно. Если ты обнаружишь в нём слабину, то нам следует его отключить, — объяснил я.
— Даже если люди не закончили эвакуацию города?
— Да.
Уолтэр нахмурился:
— Я думал, что смысл был в том, чтобы выиграть как можно больше времени. Зачем отдавать им даже полминуты?
— Потому что если он сломается, то откат может уничтожить не только барьерные чары — он может разрушить чары, которые держат Сэлиора заточённом в камне, — ответил я. — Это может существенно ухудшить нашу ситуацию.
Мой друг прикрыл глаза ладонью:
— Тебе действительно следовало сказать мне об этом раньше.
— На самом деле я точно не уверен, — сказал я. — Просто это меня беспокоит.
На миг взгляд волшебника вспыхнул пониманием:
— Ага!
— Что?
— Теперь я немного лучше понимаю эту «камеру Железного сердца». Мне всё время казалось, что во всём этом железе нет смысла. Оно тебе нужно было не для сокрытия чар, оно тебе нужно, чтобы помочь удержать Сэлиора, если камень сломается, — объявил Уолтэр.
Я внимательно наблюдал за ним с того момента, как он упомянул камеру Железного сердца. Наверное, уже было без разницы, если он знал о её назначении, но я всё же расслабился, услышав его теорию. Был момент, когда я почти поправил его, но удержался. «Если один из богов снова попробует залезть в его разум, то это может испортить наш последний шанс», — подумал я.
Это заставило меня осознать ещё одну неприятную вещь — как я смогу защитить свой разум, будучи лишённым своей силы? Проигнорировав внезапное «озарение» Уолтэра, я задал ему вопрос:
— Как я выгляжу, с твоей точки зрения?
— Что конкретно тебя интересует?
— Моя аура, моё настроение… я не могу защищать свой разум. Ты можешь прочитать мои эмоции? Я всё ещё выгляжу как волшебник? — сказал я, поясняя свой вопрос.
Обычно, если я не защищал себя, то другой человек с магическим взором мог не только почувствовать мои эмоции, но также мог ощутить относительную величину моей силы.
Уолтэр посмотрел на меня с сочувствием, или, возможно, жалостью:
— Прости, Мордэкай. Я не чувствую вокруг тебя ничего, помимо очень блёклой ауры, которой достаточно лишь для того, чтобы определить, что ты всё ещё жив. Твоя сила пропала… не только твой взор.
Его описание приводило в уныние. Я частично надеялся на то, что, быть может, моя проблема была лишь в том, что я не мог почувствовать или «нащупать» свой собственный эйсар, а также эйсар вокруг меня. Тем не менее, у моей проблемы могла быть и одна хорошая сторона:
— Насколько «блёклая»? — спросил я.
— Как у Дориана, — отрезал он.
Дориан Торнбер был тем, кого волшебники старины называли «стоиком», то есть был полностью мёртв для магии. Он не мог манипулировать ей, и она не могла влиять на него самого, кроме как в чисто физическом плане.
— Попробуй усыпить меня, — предложил я.
— А? — с озадаченным видом спросил Уолтэр.
— Когда ты боролся с влиянием того бога несколько минут назад, я ничего не чувствовал. Я думаю, что я, возможно, почти во всех отношениях стал стоиком. Усыпи меня, парализуй меня, что угодно… попробуй коснуться моего разума, — объяснил я.
Мы поэкспериментировали несколько минут, прежде чем пришли к заключению, что я действительно стал по сути стоиком.
— Поздравляю, — сказал мне Уолтэр. — Твоя теория была верна, и ты полностью лишился силы. Я не понимаю, почему ты этому даже немного рад.
— Иногда мелочи — важнее всего, — ответил я. — Я, может, и лишился силы, но мне хотя бы не нужно волноваться о том, что они смогут вытащить информацию у меня из головы, или о том, чтобы бороться с их ошеломляющим принуждением, когда он… или они… сюда доберутся.
— Они… ты думаешь, что он там не один?
— Надеюсь, что нет.
Уолтэр фыркнул:
— На самом деле, это не имеет значения. Я и с одним-то не справлюсь, а двое — это просто кранты.
— У нас ещё есть надежда… если он там только один, — подал мысль я.
— Очень хотелось бы, чтобы ты рассказал мне о том, что запланировал. Тогда было бы гораздо проще тебе помочь, — парировал Уолтэр.
— Ты можешь быть моими руками, но если хочешь мои тайны, то тебе придётся вырвать их из моего разума, — сказал я, постукивая по своей голове.
— Х-м-м-ф, — хрюкнул Уолтэр. — Даже твоя жена не может пробиться в твою тупую башку.
— Вот именно, друг мой. Вот именно! — со злорадством сказал я.
— Похоже, что тебе, по крайней мере, стало лучше, — сделал он наблюдение.
Действительно, тошнота в некоторой степени ослабла.
— Думаю, ты прав. Возможно, я всё же не умираю? — с надеждой предположил я.
Он печально покачал головой:
— Согласно моим познаниям, плохая фаза не начнётся ещё несколько дней. Сначала ты пожелтеешь, а потом медленно сойдёшь с ума от боли и галлюцинаций.
— Пожелтею? — недоверчиво спросил я. — Ты прежде ничего не упоминал о странных цветовых изменениях. Это едва ли кажется реалистичным.
— Не ярко-жёлтый, — поправился Уолтэр. — Я думаю, это скорее цвет, который приобретают некоторые старые пьяницы, прежде чем им становится совсем плохо.
— Желтушный? — спросил я.
— Не знаю, какой правильный термин, но, похоже, что так, — согласился тот.
Я начал жалеть, что не уделял должного внимания некоторым из вещей, которые читал в прошлом насчёт болезней и врачебного искусства. «Хотя — нет, не жалею», — внезапно подумал я, — «поскольку в данной ситуации любые имеющиеся у меня познания, наверное, заставили бы меня бояться ещё больше».
