Он заставил Энцо повторять, пока не затвердил фразу наизусть. Группа вышла на сцену, и зал взревел, как Годзилла. Джаспер взял гитару. Грифф сел за барабаны, Эльф – к фортепьяно. Дин наклонился к микрофону:
– Grazie, Roma, – anche noi vi amiamo…
[127]
– Дин, я хочу тебя, беби! – выкрикнула какая-то девушка.
Или: «Я хочу от тебя беби»?
– Grazie tutti
[128], – сказал Дин. – Ну что, еще одну песню?
Зал взвыл: «S-ì-ì-ì-ì-ì-ì-ì-ì!» и «Да-а-а-а-а-а-а!»
Дин приложил ладонь к уху:
– Che cosa?
[129]
Зал взревел громче «Кометы-4» на взлете.
«Это наркотик, – подумал Дин. – А я – наркоман». Он посмотрел на Эльф. Выражение ее лица говорило: «Да-да, ты умеешь очаровывать».
– Ладно, Рим, так и быть. Наша следующая песня – действительно последняя.
Разочарованный стон пронесся по всей Земле и ухнул в бездну.
– Но я обещаю, что очень скоро мы снова приедем в Италию.
Стон вынырнул из бездны и превратился в восторженный крик.
– Это песня Джаспера. «Ночной дозор».
Хлопали пробки шампанского. Аромат лилий кружил голову. Чередой подходили добрые друзья Энцо. Добрых друзей у Энцо было полгорода. Один из них столкнулся с Дином в сортире и угостил длинной дорожкой превосходного кокаина. В мозгу Дина взорвалась галактика. Шампанское превратилось в красное вино. Гримерка сменилась VIP-зоной ночного клуба, из тех, о которых Дин раньше только мечтал: огромные хрустальные люстры, женщины в брильянтах – все как в кино про Джеймса Бонда. Мужчины курили сигары, кучковались и что-то оживленно обсуждали. Какой-то итальянец, будто сошедший с картины, что-то нашептывал на ухо Эльф. Она улыбалась. Дин выразительно посмотрел на нее, мол, что, поймала рыбку? Ответный взгляд Эльф говорил: «Ну а что такого?» Добрый друг Энцо с кокаином увел Дина еще в один сортир и угостил еще одной дорожкой. Джазовое трио исполняло «I’ve Got It Bad (and That Ain’t Good)»
[130]. Внезапно появились Левон и Энцо, оба хмурые. Они подошли к Эльф и что-то ей сказали. Выражение лица Эльф изменилось. Она зажала рот руками. Левон был весь какой-то осунувшийся. Итальянский красавчик испарился.
Дин сообразил, что кто-то умер.
– Что случилось? – спросил он.
Эльф открыла рот, но сказать ничего не смогла.
– Племянник Эльф, – сказал Левон. – Сынишка Имоджен, Марк. Умер в колыбели. Вчера ночью.
Веселье в клубе продолжалось как ни в чем не бывало.
– Господи! – воскликнул Дин. – Целые сутки прошли!
– Секретарша мне только что сказала, – объяснил Энцо Эндрицци. – Международная телефонная связь не очень хорошая…
Эльф тяжело дышала. Ее трясло.
– Мне нужно домой.
– Мы вылетаем завтра днем, – напомнил ей Левон.
– Нет, я лечу утром, первым рейсом, – сказала она Дину.
Левон посмотрел на Энцо. Промоутер кивнул:
– Сделаем. Мой добрый друг – брат босса авиакомпании «Алиталия»…
Эльф смотрела на всех невидящими глазами.
– Поехали в гостиницу, – сказал ей Дин. – Тебе надо собраться, и все такое. А я посплю у тебя на диване.
В камеру входит вечер. Зарешеченный прямоугольник неба оранжевеет, потом становится коричневым, как чума. Тело болит и ноет от побоев. Над дверью загорается тусклая лампочка. «Восемь вечера? Девять?» Часов нет, их отобрали.
«Похоже, придется здесь ночевать», – думает узник.
Интересно, остальные тоже в одиночных камерах? Самолет, на котором они должны были лететь из Рима, уже приземлился в Хитроу.
А Эльф – у Имоджен, в Бирмингеме.
«У меня неприятности, – думает Дин, – а у бедной Имоджен горе».
В ту ночь ни Эльф, ни Дин не спали. Эльф рассказывала, как после рождения малыша три раза ездила к Имоджен в гости; в последний приезд Марк уже гукал тете. Она рыдала. Дин подумал, что, может, ей хочется побыть одной, но Эльф попросила его остаться. Они вздремнули часок, а потом приехало такси.
Наверное, Эльф думает, что они уже в Лондоне.
Отсутствия Дина и Джаспера пока никто не заметит. Сосед Гриффа по квартире тоже не станет поднимать тревогу. Завтра Бетани почует неладное и, может быть, дозвонится Энцо Эндрицци после обеда. Ну, после этого кинут клич… Наверное. Заслонка у пола сдвигается в сторону, в отверстие просовывают поднос. Дин опускается на колени рядом с дверью, спрашивает:
– Эй, где мои друзья? Где мой адвокат? Сколько мне здесь еще…
Заслонка закрывается. Шаги в коридоре стихают.
Два куска белого хлеба, намазанные маргарином. Пластмассовый стаканчик с теплой водой. У хлеба вкус бумаги. У воды вкус мелков. «Ага, восхитительная итальянская кухня».
Проходит время. Заслонка открывается.
– Vassoio, – произносит мужской голос.
Дин садится на корточки поближе к двери:
– Адвокат.
Голос повторяет:
– Vas-soi-o.
– Ферлингетти. Фер-лин-гет-ти.
Заслонка закрывается. Звенят ключи. Лязгает тяжелый дверной замок. В камеру входит здоровенный надзиратель со здоровенным носом, здоровенными усами и здоровенным пузом. Он поднимает поднос, показывает на него и говорит Дину:
– Vas-soi-o.
– Vassoio. Поднос. Понял. Адвокат? Ферлингетти? Посольство?
Надзиратель сопит, что, похоже, означает: «Размечтался!»
– Grazie mille, Roma, – повторяет Дин фразу, которой научил его Энцо в театре «Меркурио». – Anche noi ti amiamo
[131].
Надзиратель вручает Дину крохотный рулон тонкой туалетной бумаги и одеяло. Захлопывает за собой дверь. Дин ложится на тюфяк. Очень хочется яблоко, гитару, газету или даже книжку. «А вдруг Гюнтер Маркс и „Илекс“ бросят тебя на растерзание волкам? – нашептывают беспокойные мысли. – А вдруг Ферлингетти из вредности отправит тебя в тюрьму?»
Лампочка над дверью выключается. В камере темно.
В щель под дверью сочится свет. Вот и все.
«Почему ты так гнусно обошелся с Эми?»
